Братья Ждер
Шрифт:
Едва уловимый звон поднимался с земли к звездам, и сквозь этот звон второй конюший Симион Ждер услышал, как меньшой горестно вздыхает в третий или в четвертый раз.
— Ты спишь, Ионуц? — спросил он.
— Не сплю, батяня Симион.
— Сдается мне, Ионуц, что ты взвалил на себя тяжелую ношу.
— А я вижу, батяня, что государь отвернулся от меня.
— Я говорю о другой ноше, дружок. Какие у нее глаза? Черные или карие?
Маленький Ждер закусил губу. Сердце у него сжалось.
— Ответь мне, правильно я угадал?
Ионуц молчал.
— Что же, тогда давай и я вздохну, — пробормотал Симион. — Эта напасть и это страдание — как черная оспа. От нее никому нет спасения. Если выйдем невредимыми из завтрашнего боя, то отвезу тебя к отцу Никодиму или к мамане на исповедь.
— Я могу исповедаться и тебе, батяня, — прохныкал меньшой и, повернувшись на бок, прижался лбом к груди брата.
Второй конюший опустил веки и молча выслушал рассказ Ионуца. Когда тот кончил, он открыл глаза и увидел звезды сквозь пелену слез.
— Меня не так уж печалят твои горести, — сказал он, обхватив брата за шею и прижимая его к себе, — и не сердят те глупости, какие ты наделал. Горестно мне, что ты еще не возмужал, и боюсь, как бы не потерять тебя.
В этих последних словах Ионуцу послышался плач конюшихи Илисафты. Но он знал, что не может освободиться от своего любовного недуга и от своего греховного безумия. Страсть владела им, как неодолимая сила стихии.
На второй день среди Липинцских лесов началась кровавая охота на Мамаковы полчища.
Длинные вереницы возов и толпы полонян замедляли продвижение татарских отрядов. Сзади нападали, точно злые псы, крестьянские ватаги, скрывавшиеся на лесных опушках. Затем оказалось, что дороги, по которым татары вторглись в молдавские пределы, перерезаны. В засадах стояли уже не испуганно вопившие взлохмаченные смерды верхом на худых клячонках, а крепкая рать. Мурзы понимали, что им надо вывести обозы к бродам, а не ввязываться в сражения. Поэтому, натолкнувшись на конные рати Нижней Молдовы, они поворачивали на север, надеясь найти там свободный проход. Вскоре им пришлось прорываться уж с боем. В стычках татарва стала терять обозы и рабов. И вдруг в достопамятный день двадцатого августа на пути татарских отрядов оказались конные наемные полки Штефана-водэ. Все действия войск, теснивших и окружавших грабителей, были направлены к тому, чтобы, подгоняя их из долины в долину, подвести к одному-единственному выходу.
Здесь и ждала их погибель. Отброшенные с холмов к дубравам, отряды ногайцев рвались к узкому, казавшемуся свободным проходу между двумя косогорами, выводившему к днестровским лугам. Но как только они достигали самого узкого места, на них обрушивался огонь пушек Петру Хармана. Часа не прошло, и проход был запружен толами убитых. Ногайцы в страхе разбежались кто куда; тогда господаревы ратники начали рубить их саблями и рубили, пока не устали руки.
В третьем часу дня конюший Симион, бившийся рядом со своими служителями и младшим братом, заметил в глубине балки странную толчею: какой-то отряд ногайцев старался незаметно проскользнуть вперед. Опытный пасечник знает, что отроившиеся пчелы так толкутся вокруг матки, пряча ее. Конюший догадался, что там был какой-то крупный сановник хана Мамака.
Направив туда своих служителей, Симион велел младшему Ждеру держать наготове аркан. Сам он тоже перебросил на левую руку веревочный круг. Как только его отряд показался в низине, татары рванулись вперед, оставляя на пути для обороны часть бойцов. Служители Штефана-водэ завязали с ними бой, пустив в ход сабли и копья. Конюший быстро нагнал остальных татарских всадников и сразу заметил того, кто был среди них за старшего. То был юноша в голубом халате. У него не было кожаного нагрудника, как у рядовых ногайцев. На голове его блестел серебряный шлем с белым страусовым пером, изогнутым к затылку. В правой руке он держал обнаженную саблю. Вокруг него были не рядовые слуги, а седовласые мурзы. Слуги держались в отдалении по сторонам и на всем скаку пускали стрелы в преследователей.
Натягивая лук, Ионуц Черный выказал все свое охотничье мастерство. Кони сбросили в овраг татар, настигнутых его стрелами. Остальные ускакали. Тогда, приблизившись с двух сторон, братья заарканили и осадили скакуна юноши в серебряном шлеме. Конь повалился. Татарский отряд во главе с Эмином Сиди Мамаком, сыном хана, был полонен и повернут обратно, к вершине холма, откуда князь Штефан следил за ходом боя.
Господарь похвалил своего конюшего, а младшего Ждера одарил беглой улыбкой. Ни слова похвалы он ему не сказал и даже, казалось, не узнал его. Вот почему этот день великой победы и мщения, когда были освобождены рабы и захвачены десять сотен возов с добычей, принес Ионуцу Ждеру одни лишь страдания, один горькие минуты.
ГЛАВА XIV
Последние вести о злодеяниях ордынцев
Князь Штефан сурово расправился с татарами в Липинцах. Весть о правом его суде была целительным бальзамом для истерзанной Польши. Пан Роман Границкий, старый ученый писарь вроцлавского каштеляна в письме к брату своему, люблинскому капеллану, поведал, что ни один из захваченных степняков не избежал молдавской сабли. Здесь же описал он гнев Мамак-хана, когда до него дошло в могилевскую станку за Днестром известие о пленении возлюбленного сына его — Эмина Сиди Мамака и брата — Сиона Сиди Ахмеда. Повелитель заволжской орды вскочил и трижды топнул ногой о землю, исцарапал себе лицо, вырвал клок волос из бороды. И крикнул он, чтоб тут же предстали пред его черным сиятельством сто воинов. И громогласно объявил он, что отправляет их послами к безумному гяуру, дерзнувшему полонить наследного принца из священного дома Чингисова и Батыева. Пусть сей нечестивый, услышав повеление ста послов, сей же час отпустит с великими дарами Эминек-хана. Не то на всей молдавской земле не уцелеет ни одно село, ни один город, не останется ни пяди земли, не истоптанной копытами татарских коней. Ни одна душа не спасется на всем протяжении страны от моря до гор. Только князю и его советникам будет оставлена жизнь. Но им выжгут глаза раскаленным острием копья и заставят под арапниками обрушивать вручную просо в сараях Мамак-хана. А женшины княжьего двора удостоятся ласк конюхов его светлости Мамак-хана, после чего кинут их в Каспийское море на съедение рыбам.
— Выплюньте ему в лицо эти слова, — кричал с пеной у рта Мамак-хан, — и приведите моего сына с почетом!
— Но князь Штефан, — продолжал в своем письме пан Роман Границкий, — ответил подобающим образом. Грабительский набег ногайцев — это не ратное дело. Никто не причинял татарам ущерба в их степях. Какой мерой человеческий суд воздаст им за пожары, убийства и угон в рабство? Да и какой суд может решать такие дела? Если господь дозволяет, чтобы нечестивцы были наказаны еще на этом свете, то возмездие должно быть под стать преступлениям. Всевышний ниспослал победу своему молдавскому воину, — значит, он вложил в его десницу карающий меч. За свои злодейства ордынцы понесут беспощадную кару, дабы стоны страдальцев утихли и жители Польши и Молдовы упивались бы сладостью мести.
— Вернуть Эмина Сиди Мамака, — продолжал вроцлавский писарь, — было бы просто безнравственно. Покориться гневу владыки-дикаря значило бы позволить ему в скором времени снова грабить и жечь страну. Итак, суд князя Штефана имел и политическое значение — хотя бы на время он отдалял сроки следующего набега. Оттого-то мы благословляем разумный ответ князя. Девяносто девять послов посадили на кол; Эмин Сиди Мамак был разорван конями на части. Сотый посол с отрезанным носом и ушами отправился поведать о случившемся своему повелителю.