Братья Ждер
Шрифт:
— Сиди спокойно на своем месте, полоумный, — сурово укорил его отец Никодим. — Не торопись навстречу дурным вестям.
Ионуц остановился в нерешительности, потом вернулся на свое место и, опустившись на скамью, уронил голову на руки. Судя по лицу Татару, вести были нерадостные. Оставив коня под навесом, Ботезату с мрачным и нерешительным видом подошел к господину. Сняв кушму, он с досадой поскреб в затылке.
— Подойди, Ботезату, и рассказывай, — приказал ему Симион.
— Честной конюший, — ответил служитель — побывал я, как было велено, в ионэшенской усадьбе и не застал там княгиню Тудосию. Как только случилась известная вам заваруха, она не стала дожидаться утра. Велела запрячь коней и укатила с дочкой к родичам в ляшскую землю.
— К каким родичам?
— Вот это я и попробовал узнать. Расспросил слуг: куда уехала, к каким родичам? По их расчетам выходит, что княгиня Тудосия направилась к сестре, а та живет недалеко от Львова. Посоветовавшись меж собой, после всего, что тут стряслось, мы решили, что трудно сказать, когда княгиня Тудосия вернется. Она прихватила с собой и меха, и всякую одежду. Цыганки говорили, что взяла даже гребень из слоновой кости. А раз взяла она этот гребень, значит, скоро ее не жди, — видно, бережет свою голову. А пока мы так говорили, мимо нас проходили беглецы из Польши. Напуганные бедой, они искали спасения у нас, в Молдове. В землях короля нет никакого порядка. Вельможные паны укатили в глубь страны. Служители поспешили укрыться в Каменецкой крепости. Увидел я, что все перепуталось, а смельчаки шныряют во все стороны, и решил перейти за рубеж. «Понадобится, думаю, так дойду до самого Львова. Там живет и сын нашего господина Дэмиан. Есть кому защитить меня и наставить на путь истинный». Еду, ищу, спрашиваю. Всюду пожары и грабежи. Мертвецы лежат во всех оврагах, под всеми тынами. Усадьбы разграблены, иные шляхтичи попали в плен и отведали кнута. Иные княгини угодили под полог татарских кибиток. А через четыре дня пути, у королевского подворья, что возле села Сомотрока, узнал я, что стало с княгиней Тудосией. Заночевала там молдавская боярыня со служителями и рабынями. А орды степняков появлялись то тут, то там, и люди сидели как на угольях, готовые разбежаться при первой тревоге. Повозка княгини ехала медленно и осторожно. Не только ногайцы были страшны, — на дорогах озоровали и свои разбойники. Люди прикладывали ухо к земле и принюхивались к ветру. Тут и нагрянули татары. Захватили всех и умчались. А я все не верил, покуда не наткнулся на ионэшенского служителя. Уму непостижимо, как он спасся: спрятался в печной дымоход. И был он черен, как сатана, все скалил зубы на меня. От него-то я достоверно узнал, что все было так, как сказывали люди. Прихватил я этого человека с собой и воротился в Ионэшень. Оттуда прискакал сюда поведать, как было дело. Вчера в Сучаве узнал я, что ваши милости проезжали через город. Вот я и примчался следом за вами в святую обитель.
Ионуц медленно поднял голову, растерянно взглянул на служителя. Потом шепотом спросил что-то. Но никто не расслышал его голоса. Ботезату подошел к нему, нагнулся.
— Увезли княгиню Тудосию, — ответил он на еле слышный вопрос.
Меньшой снова что-то прошептал.
— Нет! — покачал головой Георге Татару. — Кроме этого служителя, никому не удалось спастись. Хочет знать Ионуц, — передал он старшим братьям тревожный вопрос юноши, — хочет знать, увезли ли княжну Насту. Так я же о том и толкую, что ее увезли!
Ионуц захохотал, точно безумец, дико озираясь вокруг.
— Все кончено, батяня Никоарэ!
— Погоди, Ионуц, куда ты? — преградил ему дорогу инок.
— Все кончено. Теперь уж укоры ни к чему.
— Хорошо. Не будем тебя корить. Отвезем домой, в Тимиш.
— Чего я там не видал? Не хочу ехать в Тимиш.
— Тогда оставайся здесь у меня.
— Батяня Симион, — слезно взмолился юноша, — не оставляй меня тут и вели Ботезату уйти с глаз долой.
Симион ответил недоуменным взглядом.
— Убери со стола, Ботезату, — распорядился он. — Поди поешь и отдохни. Завтра утром отправимся домой.
Меньшой метался, терзаясь своим горем. Инок опустился рядом с ним.
— Всевышний мудро поступает и судит, — ласково проговорил он.
Ионуц поднял голову, посмотрел по сторонам. Казалось, лишь теперь он с изумлением постигал горькую истину: все случившееся было небесной нарой, ниспосланной либо Насте, либо ему.
На исповеди он рассказал отцу Никодиму, как изменил своему побратимству. Инок молил у всевышнего прощения за этот грех. И вот оно, жестокое искупление: весть, принесенная татарином. Ожесточенность, сковавшая его душу, тут же рассеялась. Ионуц застонал, жалобно всхлипывая.
Тут стало ясно, как обманчиво спокойствие конюшего Симиона. Вскочив на ноги, он заходил по крыльцу из угла в угол, как зверь в клетке. Шпоры громко звенели.
— Послушай, Ионуц, — проговорил он, скрестив на груди руки, и остановился перед юношей. — В день, когда мы изловили ханского сынка, я решил, что ты стал взрослым. Я гордился тобой. А видать, зря. Только что ты чуть было не заколол татарина, да и на нас смотришь со злобой. Ты был готов биться головой о стену, а лоб-то у тебя еще не очень крепкий. Нет, тебе еще надо съесть пуд соли, прежде чем ты по праву займешь место в мужском совете. Ты еще не понимаешь, что настоящие мужчины не цыплята, высиженные под крылом наседки. Им неведомы слабость да слезы. Такому молодцу все покоряется, стоит ему топнуть ногой и сжать кулак. Спешится он у дома пригожей бабы, потом садится на коня и едет дальше, и глядишь — уже другой цветок у него за ухом. Не прикажешь ли, чтобы и мы с отцом Никодимом, глядя на тебя, завыли в голос, как старые волки, на удивление всем прохожим. Чтобы люди говорили: «Сразу видать, что это сынки тимишского конюшего Маноле Черного». Этого тебе захотелось? Сделать нас всех посмешищем?
Ионуц в отчаянии топнул ногой и закричал:
— Что ты, батяня Симион! Да когда я такое говорил?
Монах улыбнулся про себя.
— Что ж, — заметил Симион, — возможно, я ошибся, ты никогда такого не говорил и не думал. Но уж коли хочешь доказать, что это так, поди окуни голову в ведро с холодной водой. В Тимиш нельзя ехать с такими глазами, а то всех там перепугаешь.
Вечером братья сговорились открыть конюшихе Илисафте только малую часть случившегося. О своем решении они известили и Георге Ботезату. Полюбилась, дескать, Ионуцу дивчина, а теперь с той дивчиной приключилось неведомо что в дни татарского набега. По слухам, сыроядцы похитили ее. Однако нельзя полностью доверять словам перепуганного служителя, ведь он ничего не видел своими глазами. Пока разбойники творили свое дело, он сидел скорчившись в печном дымоходе и, только когда улеглась буря, вылез на свет божий и огляделся. Не было больше ни повозки, ни княгини, ни ее слуг. Не увидел он и местных жителей, которые могли бы рассказать, что случилось. Возможно, мать с дочкой укрылись где-нибудь. А если и попали в руки ногайцев, то немало бывает счастливых случаев, когда пленные спасаются. Иногда храбрые мужи настигают грабителей и отнимают у них рабов и награбленное добро, как случилось несколько дней тому назад с полчищами Мамак-хана, разорявшими Молдову. Поймал их неводом Штефан-водэ и отнял награбленное, а сверх того — отнял у них и жизнь. Ни одни поганый вор не вырвался из ловушки. Да и в Польше при другом набеге ногайцев случались такие дела. Двадцать два года тому назад орда Мурзы Которбая пришла набегом в Подолию. Погнались за ним шляхтичи со своей ратью и с подмогой от барского каштеляна, но татарва обороняла свою добычу. Тут ударили на них с другой стороны запорожские казаки и отняли у них награбленное добро. А подоляне спаслись. В другой раз литовцы вернули себе добычу и рабов, увезенных татарами.
Отец Никодим искусно перечислял эти случаи, стараясь облегчить страдания младшего Ждера и заронить в его душу искру надежды. В ту ночь Ионуц отдохнул в Нямецкой обители и на второй день вернулся в Тимиш с конюшим Симионом.
Лицо у него осунулось, щеки ввалились, но он, как всегда, улыбнулся боярыне Илисафте и, поцеловав ее руки, послушно погрузил нос в пучок чабреца, который она носила на груди. Затем облобызал руку конюшего и склонил голову под его благословение.
В Тимише несколько дней только и было разговору, что о славной победе господаря Штефана. Узнали тут и добрую весть об удаче второго конюшего и его меньшого брата. Первым поспешил похвастаться поимкой Эмина Сиди Мамака сам Кристя-казначей: ведь подвиг сей сразу же стал подвигом всех сыновей Маноле Черного. Люди так и толковали об этом событии: сыны конюшего Маноле Черного изловили ублюдка Мамак-хана. Как же было не гордиться?
— А вот другого понять никак невозможно, — удивлялась конюшиха Илисафта, — благодарность пресветлого князя Штефана свелась к тому, что он отдалил от себя младшего Ждера. Оно конечно, родителям радость, а то они оплакивали Ионуца, словно потеряли его навеки. Но разве так награждают самых лучших слуг за верность и старания? Да и с неким конюшим — как бишь его звать? — поступили не лучше: скитался с князем, служил ему верой и правдой, терпел голод и нужду, страдал от недугов и ран, а теперь на старости лет живет позабытый в Тимише. Вспомнят порой о нем, окажут милость, а потом опять обрекают на прозябание.
Маноле Черный улыбнулся.
— Я думаю, боярыня Илисафта, что негоже нам судить о государевых делах. Конюший, о коем ты помянула, премного доволен своей участью.
— Знаю, что доволен, да другие недовольны, — повернулась к нему конюшиха. — Объяснил бы лучше, отчего господарь отстранил от себя сына того самого конюшего?
— Он вернул его тебе, чтобы ты радовалась, глядя на него.
— Гляжу, да только радости мало, мой батюшка. Отдала я князю сына красивого, как цветок. А теперь только погляди, каким он вернул нам его. От княжеских милостей и ласки осунулось лицо нашего сына, глаза потускнели.