Бразилия и бразильцы
Шрифт:
Главные герои Трансамазоники — это рубщики леса — матейрос. Гулко охая, вонзают они топоры в гладкие стволы деревьев. Электропилы сюда, в Итайтубу, пока не дошли, и вчерашние батраки Алагоаса и Сеары сокрушают вековые кастанейры силой своих рук. Время от времени с глухим шелестом падает очередной гигант. Через несколько дней, когда дойдет очередь, его подвяжут к урчащему тягачу и поволокут на распиловку или сжигание.
— Работа здесь нелегкая, сами видите, — говорит Журандир. — Но для тех, кто никогда не имел ни гроша за душой, и этот заработок — спасение.
— Сколько же они получают?
— Бригада в двадцать человек зарабатывает две тысячи крузейро за километр вырубленной просеки. Когда нет дождя, они проходят километр за десять дней. На каждого таким образом приходится по сотне крузейро в десятидневку, то есть по триста в месяц.
— Триста крузейро в месяц? Шестьдесят долларов? [4] — удивляется Карл. — Да если бы вы предложили эти деньги европейцу, он расколотил бы своим топором ваш череп…
— А здесь этого не происходит, — спокойно отвечает Журандир. — Триста крузейро для них большие деньги. А кроме того, каждому обещан по окончании прокладки дороги бесплатный надел земли.
4
Дано на 1968 г. — Прим. авт.
Сфотографировав рубщиков на цветную и черно-белую пленки, Юлиус возбужденно жестикулирует, прося одного из них снять рубаху. На смуглом потном торсе будут красиво рисоваться солнечные блики!
— Отойди, доктор! — хмуро говорит ему парень и молча продолжает рубить кастанейру.
— Почему он не хочет раздеться? — удивляется Юлиус.
— Подойдите поближе, — советует Журандир.
Мы подходим и видим, что при каждом ударе топора с ветвей дерева на матейрос сыплется серый дождь муравьев и клещей. «Если снять рубаху, они закусают», — думаю я и в тот же миг ощущаю жгучий укол где-то в районе поясницы. Вслед за мной отпрыгивают от дерева, почесываясь и ругаясь, Юлиус и Карл. Мы швыряем аппараты на землю, сдергиваем рубахи и, ожесточенно размахивая руками, пытаемся стряхнуть с себя клещей.
— И за шестьсот долларов не останусь здесь! — кричит Карл, нагибаясь за фотосумкой, и окаменевает: из-под нее с тихим шорохом выползает змея. За пять лет моей работы в Бразилии это был единственный случай, когда я получил возможность выполнить пожелание сеньора Жайро из Бутантана и отправить ему в Сан-Паулу живую жарараку. Увы, я этой возможностью воспользоваться не сумел. Или, если говорить честно, не пожелал. Змея исчезает в густой траве, Карл хватает сумку и мчится к джипу.
Кто-то громко свистит. И в ту же секунду стук топоров прекращается.
— Шесть часов — конец работе, — говорит Журандир.
Шесть часов вечера. А начали они работать в пять утра. Тринадцать часов подряд с получасовым перерывом на завтрак… Сейчас они пообедают, потом — отдых до пяти утра.
И так каждый день. Без суббот и воскресений. Без национальных праздников и без «святых дней», когда не работают все католики, кроме матейрос в сельве. Каждый километр просеки означает для каждого из них сто крузейро. Каждый выходной означал бы потерю двадцати — тридцати метров дороги, — отодвигая получение заработка, ради которого они приехали сюда из своих нищих поселков.
Мы укладываем фотоаппараты и магнитофоны, садимся в джип и едем обратно в лагерь. Там пересаживаемся в лодку. Журандир торопит моториста: сегодня мы должны еще встретиться с Самуэлем Бемерги. Или Самукой, как его называют в этих местах. Самука — это благодетель, кормилец и, следовательно, хозяин Итайтубы. Любые сомнения на этот счет исчезают, когда вы видите вывеску над протянувшимся на целый квартал белым домом Самуки:
«Продукты питания высшего качества. — Оружие и боеприпасы. — Бакалея. — Ткани. — Стройматериалы. — Инструменты. — Одежда для мужчин, дам и детей. — Посуда, кастрюли, ведра. — Самука имеет все, что вы пожелаете, и притом — по лучшей цене. — Авенида президента Варгаса, дом 5, Итайтуба».
Давая достаточно полное представление о широте коммерческих интересов Самуки, эта вывеска рождает, правда, некоторые сомнения относительно того, как понимать упоминание «по лучшей цене». По лучшей для самого Самуки? Или для его клиентов?
Но не будем придираться! В конце концов и я, и оба моих попутчика были приняты Самукой с поистине восточным гостеприимством, что было не так уж удивительно, поскольку Самука — восточный человек: отпрыск какой-то рассеянной по всему свету ливанской семьи. Он удивительно похож на грузина, особенно когда лихо правит своей лучшей в Итайтубе моторной лодкой, оседлав ее, как боевого коня.
Стремительным аллюром прокатил он меня на этой моторке по Тапажос, кивая головой то вправо, то влево и спокойно фиксируя мое внимание на главных достопримечательностях края: «Это — мой лес, там — мои залежи известняка. Тут я собираюсь поставить лесопилку, а за тем рукавом реки хочу заложить скотоводческую фазенду».
Мясистый нос Самуки грузно нависает над тщательно подбритыми усиками. Благородно лысеющий лоб придает его лицу некоторую интеллектуальную утонченность. Это — лоб мыслителя, служителя муз или опереточного героя-любовника, никак не решающегося перейти на амплуа «благородного отца». А умные, проницательные холодные глаза, замаскированные буйно разросшимися бровями, — это глаза либо отличного стрелка-охотника, либо завзятого картежника, либо знающего толк в своем деле коммерсанта, как оно и есть на самом деле.
Дом Самуки представляет собой удивительное смешение жилых комнат, винных погребов, продовольственных складов, торговых прилавков и скобяных лавок. Из кабинета Самуки вы попадаете в кладовку с охотничьим снаряжением, а прежде чем попасть в детскую, должны пройти через портняжную мастерскую. Заблудиться в этом доме гораздо легче, чем в ГУМе.
Самука угощает нас контрабандными американскими сигаретами и кока-колой, завезенной в Итайтубу из Белена, и рассказывает всевозможные были и небылицы из итайтубского эпоса. Потом он подходит к вмурованному в стену сейфу и торжественно извлекает литровую банку, наполненную золотым песком и мелкими самородками. В глубине сейфа виднеется еще дюжина таких банок.