Бремя колокольчиков
Шрифт:
Сильно это подломило тогда Николая. Как-то всё накопилось и хрустнуло...
Отправил протодьякон жену в столицу. Благо в однушку покойной бабушки родители ради внуков впустили. Лучше там стало супруге -расцвела прям. Оказывается, столько зависит от условий! Отказалась она возвращаться, не смотря на все уговоры. Даже из старца смогла выбить молчаливый кивок- благословение остаться по болезни.
Николай запил по-серьёзному. На престолах часто из-за стола его стали выводить под руки. Владыка всё спускал любимчику, до одного случая.
На трапезе после Епархиального собрания
– Отец Николай! Потише! Не на базаре!
– А-а-а-а! Владыко! Погоди, я те ща тоже скажу! [69] [70] [71]
Старый епископ решил разобраться потом, не при всех, и когда здоровый протодьякон протрезвеет и будет безопасен. Но Николай увидел, что владыка отходит в другую часть зала, и заорал на всё Епархиальное собрание.
– Владык! А хули ты уходишь! Я те ещё не сказал! Что ты, блять...
– И направился, расталкивая попов напрямую к архиерею.
– Уймите его, - закричал Преосвященнейший. Первым опомнился монастырский послушник , он в спецназе служил раньше...
Утро протодьякон встретил привязанным к кровати в монастырской келье. Сушняк и головная боль.
Отвязали. Повели к владыке. «Как в кино», - подумал Николай, идя по длинным, со сводчатыми потолками, коридорам монастыря.
Архиерей долго говорил, как он разочарован в Николае, чем тот отплатил ему за всю его владычную доброту, что он не представляет его более служителем вверенной ему епархии, но, поскольку он преисполнен христианского милосердия, то не будет запрещать Николая в служении, а только почислит его за штат.
В Москву Николай вернулся в общем вагоне. Да и на это соборные отцы ему денег накидали втихаря от владыки.
Анастасия приняла холодно: вчетвером в однушке и так тесно, а тут ещё один безработный, да ещё пьющий. Они и раньше-то почти не знали друг друга, а теперь и вовсе никакого взаимопонимания не выходило. Жена постоянно злилась и срывалась, а ему так была нужна её помощь...
Николай, оглядевшись в столице, через полгодика смог устроится неофициально, как заштатник, к отцу Константину в храм. Больно уж тому понравился весёлый протодьякон с хорошим голосом.
Пошла привычная жизнь: службы, праздники, застолья. А жена всё отказывалась исполнять супружеский долг. Говорила, что детей она больше рожать не может, а предохраняться старец запрещает настрого. Как-то Николай пришёл сильно пьяный.
– Хочешь, *лядь, как в древности? Так получай домострой!
– процедил Николай и взял жену силой.
Наутро он извинялся, а она даже не плакала. Зло молчала и взглянула один раз только. У Николая всё сжалось: «Господи! Что я! До чего докатился!... Но и она - дура... Бред это всё какой-то».
Он не раз то умолял простить, то пытался весело шутить, старался больше уделять время детям и помогать по дому. Ни тени прощения, ни намёка на хоть какой-то мир. Так жить он больше не мог.
Собрал вещи и ушёл жить к родителям.
А тут со старыми, ещё институтскими, друзьями встречаться стал. Он всегда был любимчиком-балагуром. А многие однокашники его карьеру давно сделали, разбогатели. Стал протодьякон подгуливать с ними. И вкус анаши вспомнил, и кайф абсента познал. Само собой, и до девочек дошло... [72]
Через пару недель после той исповеди заходит протодьякон на Родительскую субботу на ранней литургии в алтарь. По расписанию он служить должен, но уже начали без него. А он и не торопится даже.
– Отец Вячеслав, ты служишь? Слушай, я чё-та с ребятами вчера засиделся, в клуб ездили. Да... Послужи сам, а я те записки помогу прочесть, да пойду сосну перед поздней.
– А? Соснуть?... Ну, сосни...
– Эх, батя, при те, прям, ничё не скажешь!
Записок было много. На помин на амвон вышли все отцы и алтарники. Последним, в широкой греческой рясе, благоухая дорогим парфюмом, не торопясь вышел протодьякон. Глядя на него в упор отец Вячеслав загремел на весь храм:
– Помяни, Господи, о здравии протодьякона Николая... Путешествующего... В Горний Иерусалим! [73]
Духовное трезвение или обновление ума
Устало ты дышала и еле текла,
Но ты меня любила до самого дна. Ногтями впивался я в бедра твои,
Тебя нагибал и просил: «Повтори!» Бутылка водки! Бутылка водки!
Звуки Му , «Бутылка водки».
– Да, клёвый твой отец Георгий, настоящий боец старой школы во всех смыслах!
– Ты, отченька, того... От тебя разит не по-детски. Ты уверен, что исповедовать тебе идти надо? Ты хоть спал сегодня сколько-нибудь?
– вглядываясь в красные глаза старшего собрата, спросил отец Глеб, - или вы с Георгием всю ночь зажигали?
– Ну-у-у-у, считай так, - признался отец Вячеслав.
– Да я ж от тебя уехал часов в восемь, а у вас водка уже кончалась и денег не было!
– Ну и что? Я ж те говорю - классный твой деревенский батя! Бухло кончилось, а он говорит: «Пошли!» Ну, мы и пошли. Он - к ларьку. Заглядывает в окошко и говорит: «Дайте мне бутылку Распутина /» Ему: «А деньги?» А он: «Какие деньги?! Ты на меня глянь!» Ну а он, ты знаешь, когда в лоб так смотрит безумным взором да подмигивает, - чистый Распутин с бутылки. В общем, прикололся ларёчник и батл отдал за просто так! Идём обратно. Я думаю, надо тоже в грязь лицом не ударить. Говорю: «А закусывать чем?» «Ну, ты пижон московский! Те ещё и закусывать!» - это он мне говорит. А я ему: «Погодь, ща организуем!» Подхожу к развалу с арбузами. Зову айзера- продавца. «Дай, - говорю, - арбуз, чтоб торговля была хорошая. Я - мула!» Тот: «Чем дакажешь, чта мула?» Я крест достаю, свой нательник монастырский, говорю: «Вот видишь? Это, как полумесяц, только лучше!» Он мне хиленький такой арбузёныш протягивает. Мы с Георгием переглянулись, головами покачали. «Такой арбуз Аллаху не угоден!» - отвечаю. Мы развернулись и пошли. А айзер нам в след: «Эй, мула, стой! Падажды! Харошый арбуз тэбэ дам!»