Бремя колокольчиков
Шрифт:
– Эх, Али. Всё тебе расскажи... Ладно, всё у нас, как исповедь, слушай. Я ж ещё во Вьетнаме воевал. Ну, воевал-то немного, но летал, как лучшего из нашего полка туда отправили, да и я рвался. Ниши то там только как бы инструкторы были. Ну и мы, помладше, при них. В общем, боевой опыт, карьера. А я, как на все эти леса напалмом сожжённые насмотрелся, и на всех этих... И вьетнамцев искалеченных, и американцев пленных, как потерявшихся каких-то и нашкодивших детей. В общем, как-то мне это все стало не по себе. Когда вернулся - запил, загулял по бабам, стал всякую литературу
толку, чушь. Познакомился со всякими алкашами интеллигентами, вроде ничего в них, тоже чушь. Но, получше, свободней они и правдивее... Ну так и что сказать тебе ещё? Ты ж не знаешь всех этих... Веня Ерофеев, с ним даже выпивал раз, Хвост ещё такой, классно песни поёт. В общем, загулял крепко. Стал пьяным в говно в электричках ездить. Вот так еду, совсем никакущий, без формы, с дачи такой богемной. Залезаю на полку для вещей и - спать. Менты подходят. «Гражданин! Ваши документы!». Ну а мне всё похер, я им удостоверение, мента к себе притянул за шею: «Тихо, - говорю - я на задании!»... Менты смотались. А я уснул. Только потом на конечной гэбисты приняли. Ну и понеслось... Связь со всякими врагами, антисоветчина, пьянка, книги у меня нашли. В общем, дело пахло керосином. Тогда мне полковник наш сказал: «Пиши, Паша, добровольно в Афган, с особистами я решу, собутыльники мои, они оформят и дело закроют, но только так». В общем, понизили в звании и отправился я сюда. Такая моя жизнь. Во многом неправ был, но что-то и повидал, Бог дал, Бог взял. Тебя молодого жалко и других ребятишек.
– А тебе сколько лет?
– Спросил Али.
– Много, под сорок уже. А тебе?
– Двадцать два. Я институт два курса кончил, исторический факультет, у нас там, спортсменом был, КМС по борьбе. Потом тоже гулять стал. Так меня тоже за плохое поведение в армию отправили. Так что я тоже жизнь видал. Но не пойму, что ты про эти пьянки-гулянки говоришь, как про свободу? Какая свобода? Правда? Дом, семья, слово и дело мужчины, воином быть, честь иметь. А это всё для слабаков, кто мужиком быть не может. Но ты не такой, вот это не понимаю я.
– Не понимаешь, верю... А как тебе объяснить? Ну вот ты в Аллаха веришь, а понимаешь ты, что Он умнее тебя?
– Да... Не я ж Его умнее.
– Значит и пути к Нему могут быть те, что ты не знаешь.
– Наверное...
– Ну так а какого ты тогда путь свой, ну и предков твоих уважаемых, считаешь одним верным? Воин он и в отрепьях и без кинжала воином может быть, а другой и с кинжалом, а только мудак. Встречал таких?
– Да...
Молодой сержант немного обиделся, хоть и понимал, что Павел скорее прав, да и знал он, что капитан довольно молчалив, но уж если говорил, то едва кто мог ему возразить. Молчать ему не хотелось и он решил спросить:
– А ты американцев видел во Вьетнаме, как они, джигиты, или не очень?
– Да люди, как и мы. Вьетнамцы - те отчаянные, не хуже местных, ну а так, что и здесь всё одно - война. Там американцы жгли, здесь - мы, хоть и меньше. А народ сопротивляется, и все по-своему правы, каждый за свою родину. Джигит, не джигит... Не в том дело, Али. Не то, что это плохо. Но, вот сидим мы тут и что? Ради чего? Джигиты мы? Наверное. И что? Всё это неправильно, весь этот... патриотизм, не про то,
художники, алкаши раздолбай, так нельзя жить, но они живут и не убивают никого.
– Но и не защищают!
– И да, и нет... Ладно. Не бери в голову, нашим головам недолго думать осталось, так чего из-за глупостей спорить? Дурость внешняя меньшее зло дурости настоящей, серьёзной, что убивает. Хотя, все правы, и все герои, и все дураки...
– Э, что-то ты совсем, я - не дурак, и отец мой - не дурак, хоть и простой человек. И мама... Я молиться буду. Пусть Всевышний примет нас или спасёт. Хочешь вместе? Аллах един!
– Ну, знаю я эти ваши штучки. Я православный, в детстве бабушка в церковь водила, её муж батюшкой был. Но... Помолиться можно, тут ты прав, джигит, это лучше...
Али начал что-то бубнить, а Павел закрыв глаза думал о всей этой дурости жизни, и пытался выделить то немногое, что было другим, в голове всплыл образ Боголюбской Богородицы, что был у них в храме, он ставил перед ним свечи едва дотягиваясь до подсвечника. Какая-то бессловесная молитва родилась у него в груди. Молитва грусти и тёплого света надежды, радость и скорбь одновременно, что-то льющееся извне и одновременно очень родное, и монотонное, с восточной мелодикой шептание Али стало как бы ритмом этой скорби-радости... Страшный грохот.
– Ё! Матерь Божия!
– Успел как будто вскрикнуть Павел и всё исчезло.
– Умаялся? Думаешь всё? Нет, Павел, тебе ещё много предстоит, сначала вылезти из того, где лежишь, а потом будешь служить Сыну моему. Станешь ты монахом и будет имя тебе, которого нет в святцах. Венечку помнишь? Ангелы херес ему не принесли, но тебя они не оставят, как бы ты не хотел быть Венечкой.
Это была она! Как с иконы, но другая. Павел ясно это понял, дёрнулся, открыл глаза. Он лежал на кафельном полу, кругом был ужасный запах, кровь. Это был морг.
– Батюшка! Ну куда ж вы идёте то?
– Донёсся до меня неприятный женский голос. В мыслях своих я и впрямь залез в самую грязь, сойдя с придорожной тропинки.
– Ох, ну вот сюда, за ветку эту держитесь!
– Голосила та, первая баба, тёща врача. Поддержав за рукав, чтоб я не поскользнулся, она продолжила, когда я выбрался из грязи.
– Вот вы часто к отцу Пиндосию ездите, как про вас рассказывают, скажите, бывало раньше, что он так уходит, и людям ответа не даёт? И что это за история с Али этим? И вправду говорят, что он монашество в юности принял и в Афганистане по его молитве Матерь Божия полки нечестивых сокрушила?
– Полки? Нечестивых...
– Начал я мямлить и, сделав пару шагов, снова попал в какую-то грязную жижу.
Константинополь будет наш
– Вообще-то я конечно православный... но не знаю верующий ли...
Это говорил мужчина около 40 наверное, спортивного вида, но без уголовного оттенка. Внешность у него была скорее незапоминающаяся. Такой типичный, и этим то и странно его было видеть у о. Пиндосия, здесь чаще экзотику всех мастей встретишь, особенно, конечно платочно-бородатого свойства. Стоял он близко к старцУ в своей зелёной футболке, на рюкзаке его была примотана Георгиевская ленточка. Народу в этот летний день у кельи лесного отшельника было неожиданно мало.