Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Он ловко управлял лошадью, держа повод двумя пальцами. Сигара поблескивала в полумраке, словно светлячок.
– А ты все ждешь, сынок?
– сказал он, соскакивая на землю.
– Придется ее на ночь в сарае поставить, после устроим получше. Белая как снег! Ну что, утрем им нос теперь, а?
Миккель кивнул, хотя едва ли расслышал как следует, что говорил отец. С самого утра он держал в кармане кусок сахару - так, на всякий случай, - а теперь не мог даже пошевельнуть рукой, чтобы достать его... Как легко ступает! И такая же белая, как Черная Роза - черная!
– Она... она наша, отец?
– еле вымолвил он.
– Твоя и моя. Что, рад? Ну, дай ей сахар, потом расскажу... Ну-ну-ну, моя хорошая...
Лошадь получила сахар. И Петрус Миккельсон повел ее в дровяной сарай. Низко, конечно, но на первый случай сойдет.
– На Лауренсовой пустоши цирк ставят, - сказал отец. Небось слыхал уже. Утром я проходил мимо. Двадцать лошадей, не будь я Миккельсон! Черные, белые, буланые, серые в яблоках... Но только одна хромая.
Они вошли в сарай. Глаза отца в потемках казались влажными. У Миккеля рос в горле жесткий ком.
– Я и подумал, - продолжал Петрус Миккельсон: - восемь лет Миккель мечтал проехать по деревне на белой лошади не хуже, чем Синтор на черной. Так отчего ему не проехать? Все равно она хромая, для трюков не годится. Как ты думаешь, что делают с цирковой лошадью, когда она начинает хромать?
Миккель прикусил губу до боли и ничего не слышал.
– Ее ведут за большой шатер и пристреливают, - сказал отец.
– Я в последний миг пришел. "Сорок крон, - говорю циркачу.
– Деньги на следующей неделе". "Идет" - отвечает. Да ты что, Миккель? Никак, ревешь?
Отец нагнулся к нему,
Миккель глотал, глотал, потом вдруг выпалил:
– Они смеяться будут!
– Кто?
– В деревне...
– Миккель всхлипнул и пошевелил четырьмя пальцами в правом башмаке.
Он ощутил на плече руку отца - теплую, сильную.
– Так ты, значит, мечтал, что они забудут про Хромого Зайца, была бы только лошадь хорошая, да? Нет, сынок, они не забудут, хотя бы ты проехал на двадцати конях высшей марки. Не забудут, пока ты сам будешь помнить, так и знай! А ты лучше вот о чем думай, как поедешь на ней: "Белая Чайка жива, и выручил ее я. Пусть кричат что хотят!" Ну как, что для тебя важнее?
– Бе...Белая Чайка?
– прошептал Миккель.
– Ага, я ее так назвал, - кивнул Петрус Миккельсон. Сказать по правде, так я еще на той неделе ходил к циркачам прицениваться. Сорок крон запросили. Десятку сразу, остальное через месяц. И знаешь, Миккель, откуда я взял десятку?
Миккель невольно прислонился к теплому лошадиному крупу, до того у него вдруг задрожали ноги.
– Нет... Правда? Ты... ты взял...
– ...из бутылки в дупле. Оттуда, Миккель, оттуда и взял. Так что можешь теперь сказать себе: мои десять риксдалеров спасли ее от пули. А захочешь утешить, что хромая, так шепни на ухо: "Через неделю они уже не так будут смеяться, Белая Чайка, а еще через месяц вовсе перестанут, потому что увидят, что мы на этот смех ноль внимания". А коли услышишь, что у ней забурчит в животе, то шепни на ухо: "Отец мой захватил для тебя мешок овса, на дворе сбросил, погоди чуток, я принесу..."
Не успел Петрус Миккельсон договорить, как Миккель уже выскочил из сарая. Сердце его колотилось: "Моя лошадь, моя лошадь, моя лошадь!" Над Бранте Клевом сняла одинокая звездочка, прибой ласково гладил пристань Симона Тукинга. Но Миккель Миккельсон ничего не видел и не слышал.
К тому времени, как он вернулся, Петрус Миккельсон успел уже сходить за фонарем и повесить торбу на лошадиную шею. Миккель насыпал в торбу овса, потом принес ведро воды, и они заперли дверь на ночь.
Но они не пошли спать сразу. Дойдя до крыльца, отец достал черный камень и задумчиво ощупал его.
– Садись-ка, Миккель, - сказал он.
– Потолкуем малость.
Миккель сел.
– Купить в рассрочку лошадь - нам еще по силам, - продолжал отец.
– Вот гору - это посложнее. А жаль...
Миккель посмотрел на Бранте Клев - черную громадину в весеннем сумраке, потом на камень в руке у отца.
– Гору?
– повторил он.
Петрус Миккельсон привлек его к себе.
– Только между нами, Миккель, - произнес он тихо. Больше никому, ни звука.
– Никому, - обещал Миккель.
Отец повернул камень в руке.
– Я его сведущему человеку показывал, - сказал он.
– И знаешь, что это?
Миккель помотал головой.
– Черный гранит! Я эти дни походил по Бранте Клеву. Там такого гранита столько, что мы могли бы запросто разбогатеть...
У Миккеля закружилась голова.
– Но... но...
– пробормотал он.
– Вот то-то, что "но", - отозвался Петрус Миккельсон. Гору в рассрочку не купишь, во всяком случае если хозяина зовут Синтор.
Он закурил новую сигару, чтобы отогнать комаров.
– К тому же в яблоне теперь пусто.
Миккель Миккельсон вздохнул полной грудью; ком в горле исчез.
– Нет!
– сказал он.
– Что?
– спросил Петрус Миккельсон.
– Я говорю: нет!
Глаза его напряженно смотрели в одну точку. Спичка в руке отца погасла, не дойдя до сигары.
– То есть как так? Уж не хочешь ли ты сказать, что опять наполнил бутылку? Не мели вздора, Миккель!
– Погляди, - ответил Миккель.
Петрус Миккельсон встал. Говоря правду, у него даже ноги ослабели, неведомо отчего. Он медленно пошел к яблоне.
Посреди ствола, в двух аршинах от земли, было старое дупло, в котором когда-то жил дятел.
Миккельсон-старший сунул туда руку и уже почти дотянулся до дна, но его остановил голос Миккеля:
– На одном условии, отец.
Миккельсон-старший вынул руку обратно:
– На каком, Миккель?
Миккель фыркнул, как собака фыркает, когда ей попадет в нос дым из печки.
– Чтобы ты бросил сигары курить. Больно уж запах противный! И Боббе не нравится.
Сигара Петруса Миккельсона описала в воздухе полукруг, шлепнулась в траву и зашипела.