Бриг 'Три лилии'

Маттсон Уле

Прежде чем идти дальше, остановись и посчитай до ста, пока глаза привыкнут к темноте. Во мраке шуршало и пищало: это крысы разбегались по норам. На счете "пятьдесят" уже можно было различить старый бабушкин американский сундук с большими бронзовыми бляхами снаружи и картинками на крышке внутри. На счете "семьдесят пять" появлялся сломанный ткацкий станок, сани и бабушкина "копилка" - высокие часы без гирь и механизма. На полу валялись доски и всевозможное тряпье. Окошко в потолке заросло грязью и паутиной и почти не пропускало света. "Сто!" Теперь видно воскресный

костюм Петруса Миккельсона. Он висел на гвозде: пиджак, жилет, брюки, а под ним стояли выходные башмаки, точно ждали хозяина. В темноте можно было вообразить, что у стены стоит сам Петрус Миккельсон.

Сюда-то и пришел с камнем Миккель. Немного погодя поднялся и отец - в носках и без брюк. Раз, два - и он уже в воскресном костюме. Так, башмаки... Все впору!

– Вот так, - сказал он.
– Положил камень в сундук?

– На самое дно, - ответил Миккель.

– Вдруг пригодится, - объяснил Миккельсон-старший.
– А теперь и взрывать можно.

– Взрывать?
– Миккель разинул рот.

– Тш-ш-ш!
– Отец поднес палец к губам.
– Спички есть?

Спичек у Миккеля не было, но он мог за ними сбегать.

– Очень хорошо. Понимаешь, когда свадьба или еще какой праздник, часто устраивают салют. Чтобы весело было. Господин Синтор, наверное, расстроится, если мы не устроим небольшой салют завтра, когда он придет сносить дом. Садись и слушай.

Миккель сел на американский сундук. Глаза Миккельсона-старшего лукаво поблескивали в полумраке.

– Завтра, - проговорил отец, - как только господин Синтор зайдет на двор, ты вот что сделаешь: прямым ходом дуешь сюда. Но только - молчок!

– Есть, молчок, - ответил Миккель.

– Даже бабушке не говори, не то шуметь начнет. И захватишь спички.

Отец вынул из кармана нечто вроде бумажного фунтика. Посередине фунтик был перевязан толстой ниткой, с одного конца висел запальный шнур.

– Ничего опасного, - объяснил он.
– Стрельнет немно го, и дым пойдет. Нельзя же, чтобы господин Синтор расстроился. Понятно?

Миккель посмотрел на шнур, потом подумал о спичках.

– Это что же, я поджечь должен?
– спросил он.

– Как только услышишь, что чихают, - ответил Миккельсон-старший.
– Не раньше. Мы поставим под окошечком сундук, чтобы ты дотянулся. Окошечко приоткроем, на всякий случай. А вот этот пакетик с порохом, который доставит Синтору столько радости, сунем под черепицу. Как услышишь чих, подпаливай шнур. Понятно?

Миккель все понял, не мог только понять, какая радость Синтору от того, что на крыше бабахнет. Уж лучше бы отец придумал, как сделать, чтобы их не вышвырнули на улицу.

Бабушка сидела на кухне и плакала. В руках она держала платок, все лицо исчертили морщинки. Их было много - не меньше, чем на столе царапин от ножа.

– Чай, пора вещи выносить понемногу!
– всхлипывала она.
– Господи помилуй, и куда мы теперь подадимся?..

– Спешить некуда, - сказал Миккельсон-старший.
– Я только что ходил толковать с Юакимом. Он говорит, все уладится.

–

Да кто же он такой, Юаким этот?
– спросила бабушка сквозь слезы.

Петрус Миккельсон достал зовутку и задумчиво дунул в дырочку.

– Вот именно, - сказал он.

Следующий день выдался ясный. Редкие пушистые облачка плыли высоко над морем. У самого берега качался на воде выводок малышей - потомство гордой гаги. Отец сидел на крыльце в выходном костюме.

– Что же вещи, Петрус Юханнес?
– причитала бабушка в окошке.
– Ведь придут вот-вот.

– Спешить некуда, - ответил он.

Плотник спал, хотя был уже одиннадцатый час. Вещи оставались в доме. Когда солнце оказалось над Бранте Клевом, пришла Туа-Туа.

Она вежливо поздоровалась с Миккелевым отцом и сообщила:

– Они кончили взрывать. Кроме камня, ничего не нашли.

– Так всегда бывает, когда взрывают чужие участки, сказал Миккельсон-старший.
– А только и от камня может польза быть... Ага, пластырь на месте... Вижу, вижу. Через четырнадцать дней, считая сегодняшний, можешь снять его.

Туа-Туа тихо ахнула.

Петрус Миккельсон поглядел на свои часы.

– Скоро придут, - сказал он.
– Если ты хорошая девочка, возьмем тебя в лодку.

– Какую лодку?
– спросила Туа-Туа.

– Которая на остров пойдет.
– Миккелев отец понизил голос.
– Понимаешь, дом будет взорван. Но только никому ни слова. А все Юаким виноват.

Туа-Туа разинула рот.

– Взо-взо-взо?..
– бормотала она.

Петрус Миккельсон прижал палец к губам.

– Слово - серебро, молчание - золото, так записано в старательском уставе. Разуйся и иди на цыпочках на чердак, там найдешь Миккеля. Если услышишь крик здесь, на дворе, хватай бабушкин кувшин - он в кладовке стоит - и беги со всех ног к пристани. Не с пустыми же руками бежать!

Веснушки Туа-Туа стали алыми, как клюква в сметане, но она понимала: спрашивать бесполезно. Может, Миккель знает? Она поздоровалась с бабушкой и юркнула вверх по лестнице, держа башмаки в руке.

И вот появился богатей Синтор.

Солнце припекало - у-уф, жарко! Синтор ехал верхом на своей Черной Розе. За ним трусили одиннадцать батраков с ломами и топорами. Они несли длинную лестницу,

Бабушка пригорюнилась в углу возле печки. "Хоть бы мне ослепнуть и оглохнуть", - подумала она.

Вот уже копыта Черной Розы стучат во дворе.

Петрус Миккельсон нагнулся и тихонько постучал по водосточной трубе. В тот же миг сверху донесся шум: Грилле встал с кровати.

– Кого я вижу - господин Синтор!
– сказал Петрус Миккельсон и даже сигару изо рта вынул.
– В такую рань! И то больно уж погодка хороша! Уж не на рыбалку ли?

Богатей Синтор побагровел, глаза его превратились в щелочки.

– Это что такое!
– завопил он.
– Где вещи?

– В доме, - ответил Миккельсон-старший.
– Когда ветер западный, нехорошо дом сносить - дурная примета. Я и подумал - отложим до завтра.