Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Он покачал языком расшатавшийся зуб и поглядел в сторону лодочного сарая: там Ульрика, прихрамывая, щипала травку.
– Смотри, тот, с лодкой, причаливает, - сказал он вдруг.
Веснушки на носу Туа-Туа засверкали.
Она поднялась на колени:
– Вот увидишь, Миккель, это Пат!
– А мне теперь все равно, - сказал Миккель.
Наверху, на туре, появился Мандюс Утот с флагом в руках. Он приставил ко рту ладонь и закричал:
– Что, мальцы, коленки задрожали? Подходите, коли охота не прошла, я покажу вам бумаги!
Миккель вытер слезы и крикнул в ответ:
–
Но Мандюс Утот не слышал. Он повернулся и смотрел, подбоченившись, на то, что осталось от тура. Огромная расщелина пропахала камни.
– Лопни мои глаза!
– сказал Мандюс.
– Бранте Клев надвое раскололся!
Глава двадцать первая
ЭТО НЕ ПАТ!
Только тот, у кого была собака, знает - что значит потерять ее.
У Боббе было всего три зуба, но кусать он не разучился. А много ли найдется собак, которые могли бы достать намазанный жиром камень с глубины двух саженей?
И вот теперь от него не осталось даже шерстинки.
Сколько они ни искали - никаких следов.
– В жизни никогда больше ни на одну собаку не взгляну, - сказал Миккель.
– Вообще ни на кого. И на Пата тоже.
Миккель сидел на остатках тура. Туа-Туа - рядом. Синторовы батраки ушли домой, есть картошку с селедкой и хвастать, как "шавка взлетела на воздух". Гнетущая тишина царила на Бранте Клеве.
Лодка уже причалила, и приезжий поднимался от пристани к дому.
– Это не он, - сказала Туа-Туа.
– Не он?
– Не Пат, - ответила Туа-Туа.
– Так что мне не придется передавать ему твои слова. Видишь - у него нет бороды. И он моложе Пата.
Миккель думал о Боббе.
– Будь у меня свое ружье, - говорил он, - я бы с ним на лис ходил. В цирке тогда показывали медведя: с воротником и мог считать до шестидесяти пяти, если бить его палкой сзади. Подумаешь - фокус! Хотя, ты же не видела, как Боббе за жирным камнем нырял...
Миккель пнул ногой кочку с мать-и-мачехой. Туа-Туа молча смотрела, как приезжий идет к постоялому двору.
– Вот это был фокус, - продолжал Миккель.
– Две сажени! Тот медведь с воротником ерунда против Боббе. И вообще все на свете ложь и обман. Слыхала, Туа-Туа, что Мандюс Утот сказал: Бранте Клев, мол, надвое раскололся. Это от горстки пороха-то. Раскололся, как же! И все они такие. Я, когда маленький был, мечтал: на пасху уеду в Америку. А корабль где? А деньги - хотя бы пятак? Или когда мне кричали "Хромой Заяц"... "Погодите, - думал я, - вот вернется отец, мы проедем по деревне верхом на белом коне, а вы все кланяться будете". Опять же ложь... Или когда ночью снилось, что он подходит к кровати и шепчет мне на ухо: "Когда Бранте Клев расколется надвое, тогда я домой вернусь, Миккель". Ложь да обман, от начала до конца! То ли дело - Боббе! Намажешь камень салом и бросишь на глубину двух саженей, миг - и он уже достал его. Без всякого обмана. Только три зуба осталось у него, а теперь умер. И с Патом один обман. Что, вернулся он, скажи? Лед сошел, Симона Тукинга нет. Все перевернулось. Ну и пусть разбивают Бранте Клев хоть на шестьдесят семь кусков!
На этом месте Миккель выдохся. Туа-Туа молчала: лучше не мешать человеку, который горюет о своей собаке.
В голубом весеннем лесу стрекотали наперебой сороки и дятлы. Миккель Миккельсон плакал.
– Лучше нам уйти, пока они не пришли снова взрывать, осторожно заговорила Туа-Туа.
Она прикрыла ладонью глаза от солнца.
– К постоялому двору подошел, - сказала она.
– Может, он из тех, что продают стекла для ламп, иголки и все такое?
– Ну и пусть стучит, - ответил Миккель.
– Дома никого нет. Один плотник. А его, хоть из пушек стреляй, не добудишься.
Снизу к ним прибежала Ульрика. Миккель взял ее за загривок и повел к постоялому двору.
– До свиданья, Миккель!
– крикнула Туа-Туа.
– До свиданья, Туа-Туа!..
Над трубой висел дымок. Конечно, бродяги - нахальный народ, особенно если голодные. Но неужели они станут заходить в пустой дом и растапливать печку? Занавеска в окне плотника Грилле задернута - значит, это не он топит... Чем ближе Миккель подходил к дому, тем сильнее жалел, что с ним нет Боббе.
– С твоим голосом разве бродягу напугаешь, - сказал он Ульрике.
– Хорошо еще, что ты такая тощая. Не то, как попала бы в лапы такому, и в кастрюлю!
Ружье!.. Забыл на камнях. Вот те на - ни ружья, ни собаки. Только хромая овца. Овца, которая блеет так, что за версту слышно: "Вот мы где!" Хотя, какой смысл подкрадываться?
Дверь была распахнута. "А ведь я закрывал, когда уходил", - подумал Миккель. Никто не вышел навстречу. Бабушка ушла в деревню, плотник спал.
– Стой здесь, я один пойду, - сказал Миккель тихонько овечке.
Сквозь засиженные мухами окна кухни косо падали солнечные лучи, и в них плясали пылинки. Миккель Миккельсон шагнул через порог и пожалел, что оставил Ульрику на дворе.
Перед зеркалом у комода стоял спиной к нему человек.
Узкие белые брюки, коричневые смазные сапоги, клетчатый жилет, и надо всем этим - широкая шея и светлые жесткие волосы. В зеркале отражалось гладко выбритое суровое лицо. Незнакомец держал в руке бритву.
– Сит даун, - сказал он.
– Что?
– удивился Миккель.
– Садись, Бил.
Миккель сел.
– Сейчас кончу, Бил.
– Незнакомец усмехнулся собственному отражению.
– До чего бритва тупая, даже порезался. У тебя паутины не найдется, Бил?
Паутины в доме было вдоволь. Миккель набрал полную горсть и подал незнакомцу. Тот взял ее, не оборачиваясь.
И от укола ежа,
И от пореза ножа,
И от укуса лисицы
Лучше всего паутиной лечиться,
– пропел он.
– Вот видишь, сразу кровь остановилась. Дай-ка воды ковш, я умоюсь.
Миккель подал ему ковш. Незнакомец стал смывать мыло; он попрежнему стоял спиной к Миккелю.
– Никак, взрывают сегодня?
– спросил он.
– Ага, там, на туре, - подтвердил Миккель.
– Не жалеют пороху. Зато и бабахает.