Бриг 'Три лилии'
Шрифт:
Пусто.
Оставался только буфет. Здесь Миккель обнаружил кружку соли и очки без дужек.
Он вздохнул. Лопнула последняя надежда. Чего зря стараться? Видно, ларчик тоже на дне морском.
Погоди, а полка? Миккель поставил на кровать табуретку и взобрался на нее. Красные фонарики на корабликах блестели один другого ярче. Но, кроме корабликов, на полке лежала лишь ржавая крышка со старыми пуговицами.
Вдруг табуретка качнулась. Миккель вцепился в полку, чтобы не полететь вниз, стена затрещала. В следующий миг он лежал на полу вместе
Миккель сел и выплюнул брючную пуговицу. Один кораблик переломился пополам, задний парус весь испачкался. Испачкался?..
Он схватил кораблик. Парус был не матерчатый, а бумажный. Из той же бумаги, какую он только что видел в судовом журнале.
Но больше всего Миккеля поразило другое. Кто говорил, что Симон Тукинг не умеет писать? Через весь грот наискось было написано углем:
Эта шхуна крива, красный фонарик на ней,
Но она останется здесь до скончания дней.
Кто, кроме Симона Тукинга, мог это сочинить? Миккель взял второй кораблик, повернулся к свету и прочитал:
Эта шхуна уродлива, как сатана,
Красный фонарик на ней, но останется дома она.
О третьем кораблике было написано, что он
...Скрючен, как старый сапог,
С красным фонариком, но не попал в мешок,
Бедняга Симон. Никто не знал, что он умеет стихи складывать. Все звали его Симон-Блоха. Теперь он умер. Три неудавшихся кораблика - вот и все, что от него осталось.
Миккель хотел было сунуть их под кровать, когда увидел еще мачту - мачту без кораблика. Она была длинная, длиннее остальных, гладко отполированная, с парусом из белого полотна, на котором стояла надпись настоящими чернилами. Миккель разгладил парус и прочел:
Эта шхуна светит подобно звезде,
Плавает в воздухе, а не в воде.
Это как же понимать: плавает в воздухе, а не в воде?
И почему одна мачта с парусом?
Миккель еще раз перерыл весь сарай, однако не нашел ни ларчика, ни корабля, для которого была сделана последняя мачта. А ведь корабль должен быть немалый - мачта-то вон какая длинная!
Полчаса Миккель просидел на полу, размышляя. Солнце спряталось за островами, в сарае стало темно. В маленькое окошко, обращенное к морю, он видел, как гребни гор стали красными, потом синими, потом черными.
Миккель отправил остатки флота Симона Тукинга под кровать. Откуда-то потянуло холодом, скрипнула дверь. Миккель вытащил ружье из-под кровати. "Плавает в воздухе, а не в воде, - твердил он про себя.
– Где же сам корабль?"
Он поднял голову и прислушался. Как странно скрипит дверь... Да это, похоже, и не скрип вовсе, а...
Одним прыжком он очутился у двери и распахнул ее. Миккель вдохнул прохладный воздух и... обомлел.
Боббе!
Собаки не могут говорить, но случается, что и люди тоже не могут вымолвить ни слова.
Они молча смотрели друг на друга - мальчик и пес. Боббе стоял на трех лапах, а четвертой болтал в воздухе, словно хотел сказать: "Видишь, Миккель Миккельсон, только одна сломалась, но
Миккель упал на колени и крепко обнял Боббе. Какое ему дело до всех денег в мире!
Глава двадцать четвертая
ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ ПОРОХ, А МИККЕЛЬ ЗАПАЛИВАЕТ
После, когда Миккель рассказывал про этот день, он никогда не говорил: "Это было в тот день, когда Мандюс Утот взорвал Бранте Клев". Он не говорил: "В тот день, когда вернулся отец". А говорил он так: "В тот день, когда я принес домой Боббе". И уже потом добавлял: "Когда мы положили ему лапу в лубки и достали с чердака мешок с шерстью. Сами понимаете - тому, кто сломал ногу, нужна мягкая постель".
В общем, Боббе нашелся.
Спустившись от плотника, Петрус Миккельсон почему-то стал усиленно моргать. На мешке лежал Боббе, вымазанный с головы до ног целебной мазью, и смотрел на него влажными глазами. Они восемь лет не виделись.
– Боббе!..
– сказал Миккельсон-старший.
Потом лег на пол и прижал горячий собачий нос к своей щеке.
– Подумать только, восемь лет!..
– шептал он.
– Боббе, старина. Но теперь я уж никуда не уеду, клянусь!
Боббе чихнул от едкого дыма.
– Хочешь, брошу сигару?
О Юакиме отец не сказал ни слова.
На следующий день богатей Синтор взорвал остаток тура на Бранте Клеве, но не нашел и крупинки золота. А так как порох еще оставался и шнур тоже, то Синтор заорал:
– Бурите дальше! Всю гору взорвем!
Мандюс Утот бил кувалдой о бур так, что осколки летели. Богатей Синтор ходил кругом и пинал ногами кочки.
Ух и бахнуло! Земля и камни до деревни долетели. А что было на постоялом дворе!
Здоровенный камень, с кулак, влетел в окно и исчез во мраке. Хорошо еще, что в чулан попал. Дверь чулана была заперта, и никто не знал, где ключ. Да и кто станет среди хлама искать какой-то камень?
Так нашелся же такой человек - Петрус Миккельсон.
Он стоял в это время во дворе, дрова колол. Никто и глазом моргнуть не успел, как он просунул руку в дыру, отцепил крючок, открыл раму и влез внутрь.
Назад он вылез с камнем. Камень был черно-серый, блестящий на изломе. Петрус Миккельсон поплевал на него, потер рукавом, поглядел на свет, потом кликнул Миккеля.
– Видишь, что это такое?
– спросил он.
– Камень, что же еще?
– ответил Миккель.
– А ты думал - золото?
– спросил отец.
– Не-е-ет, - ответил Миккель.
Петрус Миккельсон завернул камень в носовой платок и послал Миккеля отнести его на чердак.
– Я так и думал...
– пробурчал он.
– Положи его в сундук пока. Я сейчас приду.
Миккель взял камень и побежал вверх по лестнице.
Я еще не рассказывал вам про этот чердак?
Висячий замок на чердачной двери весь проржавел; чтобы открыть, надо было вынуть кольцо из притолоки.
Войдешь, и дверь затворяется со скрипом бама - вверху была приделана пружина.