Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят
Шрифт:
Усошин чему–то усмехнулся про себя и взял бутылку из ведерка со льдом. Не было в его почти неуловимой улыбке ни растерянности, ни смятенности. Была лишь легкая озадаченность, не более того, да и озадаченность казалась какой–то улыбчивой. Будто был у него козырь, о котором никто не знал, не догадывался даже, будто не все он сказал, а то, что сказал, – не самое главное. И дальнейшие его действия только подтверждали это мимолетное впечатление. Он открыл бутылку, налил себе полный фужер вина, медленно налил, не торопясь, хотя видел, что все за столом ждут его, ждут, чтобы разлить шампанское по фужерам. Наполнив свой бокал,
– Прекрасная погода, не правда ли? – произнес наконец Усошин и опять усмехнулся общему недоумению – из той ниши в ресторане, где они сидели, никакой погоды увидеть было невозможно. – Это один мой зэк так выражается. Когда я его к себе вызываю. Из интеллигентов. Слушает, слушает меня, потом улыбнется и спрашивает: «Прекрасная погода, не правда ли, гражданин начальник?» Такой вот интересный зэк.
– После этого отправляется в карцер? – спросил Гущин.
– Ничуть. К себе отправляется. На нары. Или еще куда–нибудь.
– А куда еще он может отправиться?
– Мало ли, – Усошин сделал вольный такой жест рукой, будто вопрос показался ему неуместным или, скорее, не заслуживающим ответа.
Все последние дни Усошин держался в тени и, как говорится, не возникал ни по какому поводу. Как ему удалось вырваться из своего лагеря на целую неделю, никто не спрашивал, да это, собственно, никого и не интересовало. Оставил лагерь на заместителя или вообще взял да и запер ворота на неделю – так ли уж это важно? И вот первый раз Усошин чуть приоткрылся. Даже нет, не приоткрылся, дал понять, что его не знают настолько, чтобы о нем судить.
Его не знают.
И все.
Проделал он это с таким изяществом и безукоризненной точностью, что Выговский не мог не восхититься. И подумал про себя – ну и клубочек у нас собирается!
– Когда в обратную сторону? – спросил Мандрыка.
– Наверно, завтра с Сережей Агаповым и отправимся. Нам ведь в одни места.
– Я тоже с вами, – быстро сказал Горожанинов. – Железная дорога тоже нуждается в постоянном внимании. Так что вы тут оставайтесь на хозяйстве одни, без нас, – добавил Горожанинов, и слова его прозвучали не столь уж безобидно. Был в его словах скрытый смысл, который выглядел явно более значительным. – Справитесь?
Как и Усошин, Горожанинов наполнил свой фужер и отставил бутылку в сторону. И это прозвучало как некое единение. Мы, дескать, заодно.
– Постараемся, – ответил Выговский – тут тоже не приходилось надеяться на легкую жизнь, тут тоже что–то зрело. Они почти двое суток будут ехать в одном купе и споются за это время, как им только захочется, подумал он.
Выговский разлил оставшееся вино всем поровну – себе, Агапову, Мандрыке, Здору и Гущину.
– Наполним бокалы! – весело сказал он. – Содвинем их разом!
– Прекрасный тост! – воскликнул Здор с чувством облегчения – он опасался, что если сейчас, за столом, начнут делить деньги, то его наверняка обойдут. – Спиши слова!
– И так запомнишь! – отмахнулся Выговский. – О делах продолжим завтра утром. Заметано?
– Пусть так, – кивнул Усошин.
– Тогда закажем еще шампанского. – Подняв руку над головой, Выговский звонко щелкнул пальцами, привлекая внимание официанта. А тот уж и так торопился, увидев, что последняя бутылка выпита.
И веселье продолжалось.
Все так же с радостной возбужденностью звучали голоса, но прежней легкости, беззаботности и отчаянной открытости уже не было. Словно какое–то облако подозрительности и опаски опустилось над столом, невидимое, но всеми ощущаемое облако. Все так же радостно взмахивал руками Агапов, блистал тонкими анекдотами Гущин, но Здор был насторожен и выглядел отрезвевшим. Мандрыка улыбался, кивал головой, пил и закусывал, но помалкивал. Прошло совсем немного времени, и замкнулся Усошин, стал украдкой поглядывать на часы, а когда кто–нибудь в компании поглядывает на часы украдкой и, как ему кажется, совершенно незаметно, это мгновенно видят все. И тоже смотрят на свои часы. Незаметно приближается и занимает исходную позицию официант – и стол сразу превращается в какое–то умирающее существо. Оно, это существо, еще посверкивает глазками, оно еще лязгает железными зубами вилок и ножей, бьет чешуйчатым хвостом, позвякивая бокалами, но все понимают – существо доживает последние свои минуты.
– Вы меня извините, как человек северный, живущий среди зэков… – Усошин помялся. – Я бы кое–что со стола захватил в гостиницу. – Он потянулся было к салфеткам, но Выговский его остановил.
– Завернут, – сказал он холодновато. – Упакуют наилучшим образом, сложат в корзинку и отнесут в машину.
– Даже так?! – восхитился Усошин. – Теперь я понимаю, почему люди стремятся жить в столице.
Наутро, в гостинице, почти не обмениваясь словами, в легкой угнетенности после вчерашнего перебора поделили деньги. Не сговариваясь, будто все было решено заранее, Выговский каждому отсчитал по семь тысяч.
– Возражения есть?
– Я доволен, – легкомысленно брякнул Здор.
– А почему бы тебе не быть довольным, – пожал плечами Гущин. – На твоем месте я бы тоже был доволен.
– Согласен! – нервно бросил Здор. – Меняемся местами.
– Остановитесь, – поморщился Выговский. – У вас еще будет время и будет повод. Более достойный. Это я вам обещаю.
– Дождаться бы! – все не мог успокоиться Здор.
– Через месяц. Когда получим не по семь, а по семьдесят тысяч долларов. А пока я предлагаю Гущину, Агапову и Горожанинову выдать премиальные. По три тысячи. Им надо кое с кем расплатиться. Я правильно понимаю положение?
– Мне придется расплатиться не только этими тремя тысячами, но и свои основные затронуть, – проворчал Гущин.
– Твои проблемы, – опять возник Здор.
– Не надо бы тебе этого говорить, – сказал Усошин. – Лишнее болтаешь.
– А ты откуда знаешь?
– Пообщаешься с зэками лет десять–двадцать… Начнешь кое–что соображать в жизни.
– А я общался!
– Чувствую – маловато, – усмехнулся Усошин.
Поезд на Север уходил вечером, пора было расходиться. Хотелось отдохнуть, похмелиться, купить гостинцы, просто пошататься и обдумать события последних дней. Была, все–таки была какая–то неопределенность, может быть, даже нервозность. Все понимали, что происходит нечто существенное, необратимое. Да, так будет точнее – именно необратимое.