Будь здоров, школяр
Шрифт:
Из дому писем нет. Где же ты, почта полевая?
ШКОЛЯРЫ
Я заряжаю автоматные диски. Заряжаю и молчу.
– О чем грустишь, ежик?
– спрашивает старшина.
А мне трудно ему ответить. Что я отвечу?
– Это я так, - говорю я, - дом вспомнил...
Тебе-то хорошо, старшина. Ты яичницу ешь. А мы гороховый концентрат всухомятку жрем. Тебе-то хорошо, старшина. А мы которые сутки толком выспаться не можем...
– Наши к Ростову подошли, -
...У тебя вон какая физиономия жизнерадостная. А нас всё меньше и меньше. И этот песочек моздокский скрипит на зубах у меня и скрипит на душе. Дал бы ты мне, старшина, сапоги, что ли. Потрескалась картонная подметка на моих американских ботинках. Я ведь ноги в костер сую, когда холодно. А ботинки красивые, красные. А что от них осталось?
– Ты бы, ежик, ботинки тавотом смазал, - говорит старшина, - смотри, они у тебя совсем никудышные.
...А какие ботинки носил я перед тем, как в армию ушел? Не помню. Или у меня были модные туфли шоколадного цвета и белый рант, как полоска прибоя? Или я об этом только мечтал? Наверное, носил я черные ботинки "скороходовские". А зимой калоши надевал. Да, да, калоши. На последнем комсомольском собрании я их в школе забыл. Забыл. Пришел домой без калош. А уж война была, и никто не заметил моей пропажи. Так и ушел я. А были у меня новые калоши. Глянцевые. А теперь не знаю, будут ли у меня такие?
А когда было последнее комсомольское собрание, Женя сидела в углу. Она ничего не говорила, пока мы брали слово один за другим и клялись погибнуть за Родину. Потом она сказала:
– Мне жаль вас, мальчики. Вы думаете, это так просто - воевать? Войне нужны молчаливые, хмурые солдаты. Воины. Не надо шуметь. Мне жаль вас. И ты...
– она кивнула на меня, - ты ведь ничего не умеешь еще, кроме чтения книжек. А там - смерть, смерть... И она очень любит вот таких молоденьких, как вы.
– А ты?
– крикнул кто-то.
– Я тоже пойду. Только я не буду кричать и распинаться. Зачем? Я просто пойду.
– А мы тоже пойдем. Что ты нам нотации читаешь?
– Нужно быть внутренне готовым...
– Заткнись, Женька...
– Иначе никакой пользы от вас не будет.
– Заткнись!..
– Хватит, - сказал комсорг, - что это мы, как семиклассники, расшумелись?
А когда я в воротах тебя поцеловал, да так, что ты охнула и сама меня обняла, это что же? Это, значит, я, кроме книжек, ничего не умею?
– Завтра поедем минометы получать, - говорит старшина, - еще ночь понежишься, ежик.
– Какие минометы?
– спрашиваю я.
– А ты не спи. Завтра пополнение придет. Будешь обучать сосунков?
– А разве я смогу?
– Что ж, тебе три года воевать, чтобы школярам наше дело объяснить?
Наше дело? Мое дело? Это о минометах? Я буду обучать?
– Буду, - говорю я.
...Школяры. Я ведь тоже был школяром. А теперь я не школяр, значит? А на том собрании я был школяром. И когда все зашумели, и я зашумел. Женя сказала:
– Вы шумите, как школяры. А ведь там этого нельзя. Там нужна суровость.
И она посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Кто-то сказал, что, если девушка любит, она не выдерживает взгляда - краснеет и опускает глаза. Значит, она меня не любила. Не любила.
– Пошли всем классом!
– крикнул кто-то.
– Пошли!
– крикнули мне.
– Заткнись, - сказали мне, - заткнись, трепло...
Потом вошел директор школы, и комсорг сказал:
– Ладно, продолжим повестку дня.
А на повестке стоял один вопрос: учеба комсомольцев.
– Когда с дисками кончишь, зайдешь в каптерку, - говорит старшина и уходит.
...А после собрания мы шли по набережной все вместе. И Женя шла с нами и только не смотрела на меня. Было темно. Настороженно.
– А десятого нам не видать, ребята, - сказал кто-то. И тотчас завыла сирена. А я очутился с Женей.
– Значит, мы - школяры?
– спросил я.
– Конечно, - сказала она миролюбиво.
– Значит, из нас воины не получатся?
– Конечно.
– Чтобы быть воином, нужно быть широкоплечим, да?
– Да, - засмеялась она.
– И равнодушным, да?
– Нет, - сказала она, - этого я не говорила.
– Пойдем туда, - я указал в темный переулок.
Мы шли по переулку. Было еще темнее. Еще настороженнее. И вдруг распахнулось окно. С треском. На третьем этаже. И оттуда посыпался смех. А потом поплыла музыка. Патефон играл старое довоенное танго.
– Как будто ничего и не случилось, да?
– Да, - сказал я.
Окно захлопнулось. Музыка стихла. И снова завыла сирена.
...Я зарядил все диски и иду в каптерку. Это не каптерка, а обыкновенная изба, где старшина остановился.
Старшина греет руки у печки. Наш комбат сидит за столом. Пишет. А комвзвода Карпов, розовощекий такой, бреется у окна. И сквозь белую мыльную пену видно, какие розовые у него щеки.
А перед комбатом стоит руки по швам Сашка Золотарев.
– Значит, воровал чужое пшено?
– спрашивает комбат.
– Воровал, - вздыхает Сашка.
– Чужую кашу съел! Когда воровал, думал, что другой голодным останется?.. Думал?..
– Думал, товарищ лейтенант.
– И что же?
– Хотел сам наесться...
– А ты знаешь, что за это?..
– Знаю, а как же...
– тихо говорит Сашка.
– Он всем раздал, - говорю я с порога.
Комбат смотрит на меня пронзительно. Ударит? Хоть бы ударил.
– Жулье, а не батарея!
– говорит он.
– Разболтались,- говорит Карпов.- Это у них Гринченко - образец... Все про любовь да про жратву разговоры...