Будет немножко больно
Шрифт:
– Ничего, ребята, – время от времени бормотал он себе под нос. – Дайте немного времени, совсем немного, и мы все утрясем… Только не торопите меня, не толкайте под локоть…
Андрей поймал себя на том, что не хочет думать о безвыходности своего положения. Природа словно бы взяла на себя заботу о его духовном здоровье, выключив тяжкие раздумья. Он понимал, что положение скверное, но не отказался от попытки спастись. Так начинающий шахматист, проиграв партию, все-таки не сдается, надеясь то ли на чудо, то ли на зевок противника, то ли на осознание своего положения.
А почему они решили избавиться от
Андрей вдруг увидел, что сидит на скамейке, на которой завтра должен оказаться Пафнутьев. С удивлением осмотрелся, пытаясь вспомнить, как здесь оказался, какой дорогой пришел…
Трамвай долго стоял на остановке, входили и выходили люди, наконец он тронулся. Приблизившись к повороту, остановился. Горел красный свет светофора. Вспыхнул зеленый, и тут же начал набирать силу скрежет колес о рельсы.
«Как я раньше не замечал этого визга? – озадаченно подумал Андрей. – Сколько вообще всего происходит вокруг, чего я не вижу… И нужны какие-то события, потрясения, чтобы это стало видимым, ощущаемым».
Откинув голову назад, он увидел сероватую от пыли листву. Листья, казалось, были вырезаны из жести и раскрашены в зеленовато-серый защитный цвет. И небо, с которого лилась невыносимая жара, тоже было какого-то сероватого цвета.
– Ну что ж, – сказал он, поднимаясь. – Ну что ж…
Андрей перебежал через дорогу и прошел во двор пятиэтажного дома, из которого завтра ему предстояло стрелять. Вошел в подъезд, медленно поднялся на пятый этаж, осмотрелся. Сделанный в потолке лаз был закрыт металлической дверью. Хотя к раме были приварены петли, замка он не увидел. Спустившись вниз, зашел в соседний подъезд, потом еще в один и, наконец, в пятом или шестом нашел то, что искал – тяжелую лестницу. Не раздумывая, он отнес ее в первый подъезд и повесил на пустующие крючья между четвертым и пятым этажами. Такие лестницы должны висеть в каждом подъезде. Никто не остановил его, никто не обратил внимания.
Уже спустившись во двор, остановился. Что-то озадачило его. Подобрал во дворе толстую рейку от какой-то упаковки. Снова поднялся на пятый этаж. Уперев в квадратную дверь на чердак, с силой надавил на нее. Дверь поддалась. Значит, не была завалена, значит, ею можно пользоваться. После этого перешел в крайний подъезд с другой стороны – и здесь дверь поддалась.
Когда мать открыла дверь, он поразился, словно впервые увидел ее возраст.
– Слава тебе, господи, – проговорила она. – Пришел…
– А ты уж и не надеялась?
– Да как тебе сказать. – Мать тщательно запирала замок. – Не знала, что и думать… У тебя ничего не случилось?
– Да вроде… А почему ты спрашиваешь?
– Не знаю… Почему-то подумалось, почему-то спросилось…
Андрея опять резанули маленькие открытия – ее возраст, беззащитность, готовность принять сына таким, каков он есть. Если раньше она пыталась что-то в нем исправить, что-то улучшить, то теперь этого не было.
– Мне никто не звонил?
– Света звонила… Что-то давно ее не видно… – проговорила мать как-то неловко, словно позволила себе заглянуть в недозволенное место. –
– Можно и так сказать.
– Андрюша, ты что-то недоговариваешь?
– Ты спросила, все ли в порядке? Отвечаю, у нас с ней все прекрасно.
– А на работе?
– И там. Более или менее.
– Есть будешь?
– Как скажешь. – Андрей понимал, что ей хотелось усадить его за стол, накормить обедом. И хотя есть не хотелось, он все-таки сел. Потом вышел во вторую комнату, вынул из книги несколько тысячных бумажек и, вернувшись на кухню, положил на стол. – Возьми… Авось сгодятся.
– Боже, откуда столько?!
– За два месяца заплатили… У них не всегда деньги есть, часто задерживают… Вот и дали сразу.
– А у тебя осталось?
– Да. На бензин есть.
Андрей не помнил, как пообедал, не смог бы, наверно, сказать, что ел, и осознал себя лишь за своим столиком – просматривая письма, записки, телефоны и сбрасывая в корзину все лишнее, ненужное. Вынув из-под бумажной подстилки в ящике сберегательную книжку, он положил ее сверху, чтобы мать могла найти сразу. Его охватило желание закончить все дела, подчистить свое пребывание на земле.
– Да! – воскликнул он, увидев в дверях мать. – Я пообещал свой мотоцикл Николаю!
– Какому Николаю?
– Привет! Двоюродному брату! Если объявится – скажешь, что мотоцикл может забирать.
– А сам как же?
– А! – Андрей вскочил, вспомнив, что звонила Света. Она оказалась дома. – Ты звонила?
– Да, хотела убедиться… Ничего не отменяется?
– Все остается в силе. И даже более того.
– Я уже собралась. Тут родители пришли, сейчас пробегусь по магазинам и… Хлеба куплю, молока… И все.
– Света, я очень тебя прошу – не тяни!
– Будь спок! – И она положила трубку.
Горькое чувство охватило Андрея. Он прощался. С домом, с матерью, со Светой, прощался с самим собой. Он знал, что завтра его не будет, не будет того, кем был сегодня. И заранее разрывал отношения с собой сегодняшним. Искоса поглядывая за спину, видел в дверях мать – она наблюдала за ним, не говоря ни слова.
– Послушай, – спросил Андрей, – помнишь, у меня был тубус для чертежей? Толстая такая черная труба, а сбоку ручка.
– Посмотри на антресолях… Там твои рисунки лежат. Я как-то собрала их, все свернула, в эту трубу и засунула.
Андрей приставил кухонную табуретку, забрался на нее и через минуту спрыгнул на пол, держа в руках тубус. Когда-то он ходил в изостудию, рисовал кувшины, пластмассовые овощи, и Андрей был потрясен, подавлен, когда натурщица, раздевшись донага, спокойно поднялась на подставку. Студийцы тоже были в легком шоке, расходились, возбужденно разговаривая о чем-то постороннем – это были молодые ребята, вчерашние школьники, и многие из них вообще впервые видели голую женщину. Все это вспомнилось Андрею, когда он освобождал тубус от старых чертежей. Мельком пролистнув их, нашел и ту девушку – на ней задержал взгляд чуть подольше. Завернув рисунки в газету, сунул за шкаф. А вот тубус осмотрел внимательнее, проверил замочек, хорошо ли укреплена ручка, плотно ли прилегает крышка. Все действовало, все было в порядке, а то, что тубус оказался исцарапанным, в разноцветных пятнах, оставшихся со времен художественной студии, не смущало.