Булкинъ и сынъ

Стрешнев Дмитрий

Легко, словно мальчик, словно этакий воздушный шар в штанах, он вскочил на стул, сбросив тапочки. Я поехал щекой и носом вниз по двери, выворачивая глаз вверх, но все равно достал взглядом лишь до фундуклидинского живота. Для обозрения мне осталась лишь нижняя половина грека. Он топтался по стулу полосатыми носками, раз даже судорожно потянулся кверху на цыпочках. Судя по зашатавшимся теням, он задел абажур на кенкете. Значит, шарил где-то на шкафу...

Минуты через две Михаил Ксантиевич осторожно ступил со стула, чтобы тяжелым прыжком не будить тишину в доме; вновь нацепил покинутые тапочки. В руках он держал небольшую - не больше папиросной - железную коробочку, обвязанную нитью. Он вновь поглядел на дверь, и я снова подумал: вдруг

вздумает все же запереться? Фундуклиди убрал стул и принялся распутывать нитку. Я немигающим взглядом змеи следил за его движениями: что же сейчас объявится? Дъявольский прибор для подачи тайных сигналов? Запас яду?..

Коробка раскрылась - и у Фундуклиди в руках оказалась пачка тесно свернутых четвертных ассигнаций. Плюнув на пальцы, грек деловито развернул их. Одна...две...пять...двенадцать. Точь-в-точь - хряповский аванс.

Ну и гусь!
– присвистнул я про себя. От кого же он прячет их? От меня? От самого Хряпова? Или от Степана? Может он и переселение в бильярдную замыслил, чтобы в пущей безопасности содержать свой банк?...

Постойте, Петр Владимирович, появилась другая внезапная мысль, а где вы сами поместили свои денежки? Увы мне! Примитивно сунул в тумбочку; не зарыл, не зашил в фалду за подкладкой. До чего же несносна бывает наша жизнь! Мало того, что она создает таких жалких индивидуумов, как Фундуклиди, но, чтобы потешиться, заставляет нас находиться в их обществе. О, ехидная любительница анекдотов!

Фундуклиди пересчитал бумажки и заправил их обратно. Снова забравшись на стул, он водворил их на место. Впрочем, где-то он был прав. Ничего зазорного нет в том, чтобы к презренной субстанции относиться с почтением. Можно, конечно, сказать: тьфу на вас! Но кому от того бывало легче?

Надо будет свои тоже проведать. И пересчитать. Мало ли... денежки любят, кагда их тово... Но на шкаф - это уж чересчур, чересчур!

Грек слез со стула, снова загнал ноги в тапочки, подхватил стул и мягкими шажками понес его на место. Он исчез из поля зрения, но я уже не стремился непременно за ним проследить. Я понял, что ничего особенного больше не увижу - и сразу появилась истома, захотелось зевнуть и , как говорили в редакции, "покемарить". Нельзя сказать, что картинка, которую я наблюдал, была неинтересной, но я ждал действия драматического, а попал на второй акт водевиля...

Грек внезапно выскочил сбоку возле самой двери и пошел прямо на меня. Взятый врасплох, я замешкался, и чертов Фундуклиди чуть не вставил ключ мне в глаз. Я отшатнулся, а в коридоре эхом крякнул защелкиваемый еще на один оборот замок.

14.

Хотя время и сочилось сквозь стены хряповского дома весьма медленно, всё же в конце концов обнаруживалось, что минуты исправно складываются в часы, часы составляют дни, а там, глядишь - вчерашний день уже стал позавчерашним.

Минуло без малого две недели с того дня, как наше святое - троичное число мужчин избрало английские замки и крепкие отечественные засовы участью. Каждый уже совершил для себя достаточно глубокое знакомство с характерами соседей, и та тяга к новому, нам подобному существу, которую мы спервоначалу испытывали, повинуясь первобытному эху инстинкта, уже абсолютно иссякла. Со всё большим удовольствием каждый из нас проводил свое время в одиночестве. Встречаясь же, мы были натужно веселы, разговаривали обо всем небрежно и свысока. Я с недовольствием замечал за собой эту растущую привычку, но был не в силах превозмочь ее. Мне оставалось лишь позволять себе утешаться тем, что такова мудрая суть природы, ограждающей таким образом мой разум от власти тревоги и нервозности. Для пущей беззаботности и веселости Хряпов велел Степану купить граммофон и все фонограммы, какие найдутся в городе. Безобразный инструмент - экзотический цветок машинного двадцатого столетия - установили в салоне и закрывали зев от пыли салфеткой. Сперва редко находились охотники накручивать ручкой тугую пружину, но после к граммофонной забаве пристрастились,

и труба иногда целыми днями, похрустывая, пела неглубоким медным голосом то солидное:

"Не счеееесть жемчууужин

В море полудёоооонном..."

то водевильное, легкое и прыгучее, как воробей:

"Ручаться можно ли за что?

Наш ум - ужасный своенравец!

Давно ль мной было принято

Намеренье - не знать красавиц?..

Нельзя ручаться ни за что!

Нельзя ручаться

ни

за

чтоооо!..."

Иногда кто-нибудь из нас, не сдержавшись, подходил к окну, случайно пускал за отворот шторы долгий взгляд и произносил что-нибудь о погоде. Неосторожного тут же ждала насмешка остальных: "Что это вы, батенька, никак погодой интересуетесь? Гляньте на барометр в библиотеке - он вернее. Нельзя же так не доверять науке!" или: "Да что вы, право, моншер - не собираетесь ли увидеть разбойников в саду? Подите, гляньте: какая нынче цифра на численнике, о н и ведь явятся еще нескоро".

Но всё равно каждый раз собирал нас вместе вечер, когда одному победить темноту и непрошеные мысли было невмоготу. Мы усаживались за круглый стол в гостиной; я тасовал колоду; Хряпов открывал коробку с горькими сигарами; Фундуклиди сопел и выкладывал на сукно стопку мелких монет, готовясь проиграть и заранее обижаясь. Играли в игры простые, общеизвестные: петуха, двадцать одно, железку...

– Бубны-козыри, - провозгласил я, открывая себе карту, Михаил Ксантиевич, прошу, ваш заход.

Плотные шторы застегнули комнату; из-под бахромчатого абажура пылала яркая аргандова лампа, освещая стол и игроков; пятачок света тлел на чудовищном профиле граммофона.

– С маленькой да плохонькой, - нерешительно выложил карту Фундуклиди.

– Перебиваю, - пробурчал Хряпов.

– Беру, - сказал я, подгреб убитую взятку и бросил козырного туза.

– Ай да боровичок!
– пробормотал Хряпов.

– Лечу в тартарары, - завистливо произнес Фундуклиди.

Реплики за колодой были каждый раз одинаковые, но произносились почему-то всё равно с неизменным удовольствием.

– Кстати, - вдруг вырвалось у меня.
– А мне ведь давеча снился главный злодей... Вот-с! Сам Булкин.

Хряпов и грек покосились с любопытством, однако продолжали бормотать привычную карточную каббалистику:

– Пара красных...

– Взял...

– Спишите петуха и три, итого - восемь...

– Михаил Ксантиевич, вы уж на колу повисли? Подвздернем-с!

– Да никак нет-с, еще не повис...

Наконец Хряпов вымолвил:

– И как это он... то бишь, Булкин, вам видится, Петр Владимирович?... Если, конечно, не секрет?

– Отчего же, - сказал было я, но заколебался.
– Однако, господа, может, это ни к чему? Не стоит, так сказать, поминать лукавого к ночи?

– Нет-нет, - с напором повторил Хряпов.
– Расскажите, Петр Владимирович. Всенепременно.

В его голосе было какое-то болезненное любопытство, неведомая сила которого заставила меня покориться.

– Что ж... Слушайте, коли не боитесь...

Я рассказал всё в подробностях: о Булкине, о сыне, об ужасном ножике. Эффект был полный! Я понял это по тому, что Хряпов слушал молча, не перебивая обыкновенным своим прибаутством ("Вуаля!", "Свежо предание, гм-гм..." и тому подобное), а грек сидел совсем неподвижно и глядел напуганной совой.

– Что с вами, господа?
– спросил я в конце рассказа, удивленный постными лицами собеседников.

Хряпов хмыкнул и заворочался на стуле.

– Видите ли, Петр Владимирович, дело в том, что я в последнее время вижу во сне нечто похожее...

– То есть?

– То есть, пресловутого Булкина с его чадом.

– И я... вижу...
– промямлил грек.

В первую минуту я удивился, но потом подумал, что это естественно. Вам разве не снилось после театра, что вы - Ромео или Фауст? А уж нам-то, живым участникам всей этой истории!..