Булкинъ и сынъ
Шрифт:
– Ну как?
– спросил Хряпов весело.
– Ничего, а? Хе-хе...
Я покачал головой.
– Да. Очень здорово. А чья это?
– Булкинская, я же говорил...
– Я имею в виду художника.
– А-а...
– Хряпов вперил глаза в картину.
– Не помню. Какой-то француз... или итальянец.
– Ну да, - сказал я.
– Ясно...
Ясно, зачем ему знать художника, если он держит картины в банке, подумал я. Это ведь - ка-пи-тал! Может, Булкина он из-за картин и угробил... Хотя, наверное, всё-таки из-за мануфактур...
Я снова посмотрел на картину и на миг пожалел Булкина. А впрочем, все они - Хряповы, Булкины - одного поля... Интересно, прежний хозяин тоже хранил картины в сейфе?... "Какого-то француза..." М-да...
– О чем это вы задумались, Петр Владимирович?
– спросил Хряпов.
– Так...
– сказал я.
– Ни о чем. Хорошо нарисовано. С талантом.
– Потому и держим-с!
– отозвался Хряпов.
15.
Иногда мне казалось, что произошла ошибка, что человек с фамилией Булкин не может быть злодеем.
Слово "булка" связывалось у меня с толстым розовым мальчиком с рекламного листка московского царя кондитеров Филиппова. Злодеями могли быть Мацедонский, то есть я, Фундуклиди, Буз; совсем ужасно звучало: Хряпов.
Я повторял вслух: Булкин, Булкин...
– и слово было теплым, мягким, добрым. И тогда мне представлялся небрежный пухлый господин, способный на единственное преступление: уничтожение тортов и паштетов. Воображение меняло виды: господин Булкин с салфеткой; господин Булкин, отдувающийся после пяти шагов по скверу; господин Булкин, подремывающий в кресле. Горничные хихикали за дверью над моим Булкиным, конопатый сын крал у него гривенники из карманов, последний замусоленный приказчик из щелястой лавки обзывал его за глаза "балбесом" и обидным народным словом "тютя"...
Бесплотные воздушные картинки кончались, и Булкин снова становился угрозой, символом отвратительного убийства, электрическим полем, намагничивающим проволоки наших нервов.
16.
Васька появился через пятнадцать дней.
В тот день Фундуклиди, который, закалив сердце против наших насмешек, несколько раз из-за занавески внимательно осматривал улицу, громко сказал что-то по-гречески, а потом - себе под нос:
– Опять он здесь...
Мы с Хряповым передвигали шахматы, разыгрывая французскую защиту.
– Вы о ком, Михаил Ксантиевич?
– спросил Хряпов, посылая ладью на Е-6.
– Крутится целый час уже... в плаще и кепи, - сказал детектив.
– Бросьте, Михаил Ксантиевич, вечно вы всех подозреваете!.. Помните пьяного извозчика?
Пять дней назад Фундуклиди забил тревогу, когда у ограды хряповского особняка остановилась пролетка живейного извозчика. Грек в это время, отодвинув край плотной шторы, как раз обозревал ту часть Вселенной, что открывалась из окна гостиной. Увидев, как хозяин пролетки слезает с козел и направляется к чугунным копьям решетки, Фундуклиди поднял настоящую бурю. Мы бежали, бросив приятный отдых, и каждый ощущал бьющийся в кармане о бедро тяжелый револьвер. Между тем, возмутитель спокойствия нетвердым шагом приблизился к ограде и, воровато оглядевшись, стал в сумерках мочиться через прутья на газон.
– Помните извозчика?
– снова сказал Хряпов, и я позволил себе улыбнуться.
– Неужели вы хотите заставить нас снова наблюдать подобную картину?
– Напрасно вы смеетесь, господа, - сказал Фундуклиди.
– Я...
– Жестоко, жестоко...
– продолжал журить Хряпов.
– Да нет же!
– сказал Фундуклиди, закипая, и снова фыркнул что-то на греческом (даже глаза его вроде бы сверкнули).
– Вон он... Вон ходит! Типичный соглядатай!
– Ну уж... Так уж и соглядатай?
Тем не менее, мы с Савватием Елисеевичем встали и подошли к окну.
– Где же?
У Фундуклиди запрыгали от волнения рыхлые щеки.
– Только что здесь был... Агиос о теос! У тумбы. Ушел! Подозрительный тип!..
– повторял Михаил Ксантиевич.
– Вот, снова появился!
– Да где?
– Во-он! Встал, не шевелится.
Подозрительный тип стоял у афишной тумбы против громадного женского лица над буквами: "М-IIе Крутоярская. Бенефисъ". У М-IIе Крутоярской подгулявший приказчик подрисовал углем усы и баки.
С первого момента я уловил что-то знакомое в мохнатом кепи и поднятом воротнике мышиного плаща (день был пасмурный, по улице ветер гнал провинциальный мусор, загибая угол "Бенефиса" m-lle К.). Невозможно было ни с чем спутать эти плечи, будто не выдерживающие веса отпущенного каждому воздушного столба Паскаля: на другой стороне тротуара стоял Васька Беспрозванный. Мне даже показалось, что я различил васькины глаза - глупые и жадные.
Должно быть, какая-то жилка дрогнула в моем лице, потому что Фундуклиди, взглянув на меня, вдруг выпалил:
– О-о!... Вы его знаете!
Он сказал это так, словно застал меня в чужом саду на сливовом дереве. Я отдал должное его полицейскому чувству.
– Знаю. Это Васька Беспрозванный.
– М-да?
– сказал Хряпов, странно взглядывая на меня.
Я почувствовал себя женой вельможи, застигнутой с лакеем.
– Это Васька Беспрозванный, - повторил я.
– Сотрудник нашей газеты.
– М-да?
– снова сказал Хряпов.
Что еще он мог сказать в эту минуту?
Я понял, какие черные чувства взвились в душе Савватия Елисеевича, и разозлился на Ваську. Разозлился за всё: за то, что он выследил, за его дурацкую фигуру, за фамилию, смахивающую на кличку марвихера
– Это Васька Беспрозванный, - повторил я в третий раз.
– Дурак и зануда. Поверьте мне (я светло улыбнулся), это совершенно безопасный тип...
– А откуда он здесь?
– грозно крикнул Фундуклиди голосом околоточного.
Глаза его отразили два оконных переплета и от этого стали жуткими, как у монстра.
– Почему он наблюдает? Знаете? Можете сказать?!
– Позвольте... Михаил Ксантиевич, Савватий Елисеевич... Я все объясню... Может - присядем?
– Нет, здесь!
– повелительно сказал Фундуклиди. Рука его подобралась к разрезу пиджака. В отличие от нас, он носил револьвер на шнурах подмышкой.