Бульвар Постышева
Шрифт:
Пацаны, за неимением мелочи, играли «в пожар» загнутыми по краям пивными пробками. Азарта и ссор было куда больше, чем у взрослых — старшие пытались обдурить младших.
Потом наступала ночь, ввинчивали в патрон над столиком лампочку, прилетали на свет комары, мотыльки, жуки и прочая нечисть, вплоть до летучих мышей, а за столиком уже раздавали карты. «Шестьдесят шесть». Играли двумя парами на деньги. Остальные с удовольствием смотрели. Стаканы было чем наполнить — зря, что ли собрались? «Шуба, клин и шесть в перед» — любимое объявление, если карта поперла.
Пахло сыростью старых сараев, падали на стол мотыльки с обожженными крыльями, я крепче прижимался к матери, чтобы было теплее, и смотрел, как протекает игра, пока не засыпал.
— Маля, твой, кажись, уснул, — говорили соседи, и меня кто-нибудь уносил домой.
Матери крупно повезло — она вышла замуж, когда мне было всего семь лет. Володя Козленко, по прозвищу Большой, мужик был видный, здоровый, красивый, важный. Ходил вразвалочку. Друзья его были спортсмены. Все во дворе говорили, что Томке повезло. Когда родилась сестра, жить в такой квартире стало невозможно, и родичи умудрились обменять её на благоустроенную двухкомнатную квартиру недалеко от аэропорта, в новом доме, построенном на горе над городским ипподромом. Быт значительно улучшился, и мне наняли учительницу по музыке. От родителя осталось отличное фортепиано, и мать хотела, чтобы я играть научился. Вот только я не хотел. Самолеты шли на посадку прямо над нашим балконом, окна дребезжали, и глохли уши, а очкастая училка по музыке в это время долбилась в дверь, пытаясь достучаться до меня. Я делал вид, что не слышу, а когда с работы приходили предки, мне устраивали небольшие разборки с вопросом, за что они деньги платят? Четыре года они мучили меня с этим роялем, хоть я и просил их не платить. Так или иначе, но начальное музыкальное образование приклеилось само собой. Меня больше интересовали лошади, которых я видел из окна. Повезло мне — взяли в секцию верховой езды и кое-чему научили. Причем, совершенно бесплатно. Если бы мы не переехали, наверное, быть мне жокеем. Но мы переехали на Бульвар.
Дядя Саша Габасов, затаскивая на третий этаж пианино, проклял всех. Но квартира была хорошая, и пианино здесь прижилось. Друзья отчима боксеры, частенько навешали нас, и кое-кто из их жен играл на фортепиано еврейские мотивы и модные песни тех лет. Большой был евреем, соответственно: маца, анекдоты про евреев и «Семь сорок» были частью нашей жизни. Веселые у нас были гости, шутки понимали. Я, к примеру, приклею эпоксидной смолой рубль к полу в коридоре, а мамкины подружки — тетки в шиньонах, огромной комплекции, не успев раздеться, увидят рубль и автоматически наклоняются за ним, а когда поймут, что отколупнуть его невозможно, кряхтят, разгибаются и смеются, говорят, какой я выдумщик. Евреи, татары, хохлы, немного русских — «и все на наш редут; все промелькнули перед нами, все побывали тут» Они сами про себя истории смешные травят и подкалывают друг друга: «Вот татарин настырный!», «Вот ты Хая Абрамовна!», «Во чурка нерусский». Дружно они жили, и денежки у них всегда водились. Проблемы совместно решали. Чего-то там помышкуют — глядишь, проблема решена. Во как! И всё бы ничего, однако, отчим, однажды сделал непростительную ошибку — взялся воспитывать меня ремнём.
Дело как было: отгуляли какой-то весенний праздник, возможно, Пасху. Гости напились, попели, поплясали, разошлись по домам. Я гляжу: на полу лежит какая-то маленькая зеленая штучка, похожая на маленький телевизор с двумя окошечками. Я в них заглянул, а там цветная пленка, и её можно пальцем вертеть и картинки меняются, а на них такие чудеса выписывают голые тётки с голыми мужиками — загляденье! Я решил, что это кто-то из гостей потерял и спрятал, чтоб потом пацанам показать. А это, оказалось, отчим потерял. Я, конечно, не сознаюсь, но он нашел эту зеленую штучку у меня в столе и всыпал мне ремня.
— За что?! Сам потерял, а меня бьешь!
— Ты мне поговори! — и ещё раз по заднице.
Я вспылил, конечно, схватил пальто, шапку и на улицу. Трое суток я жил в сарае у бывшего одноклассника около автовокзала, пока его мамаша меня утром случайно не заметила и не стуканула моим. Те примчались, увезли меня домой, устроили разбор полётов и промывание мозгов. Говорили, что ночи не спали, глаз не сомкнули, убились искать… и всё такое. Ладно, я их простил и остался дома. Когда пришел мой одиннадцатый день рождения, все гости качали головой, говорили: «Как же так?» — охали, а потом опять напились и всё забыли. Пели, плясали, поздравляли, шутили по поводу того, что я уже всё знаю. (Как будто я раньше не знал?) Отчим снова выронил свой телевизор, а я подобрал и утром, насмотревшись до отрыжки, спокойно отдал его ему. С тех пор ремень меня не касался.
А народу у нас всегда был полон дом.
Моё увлечение охотой поощрялось всячески. На стенах появились трафареты и рисунки животных, на потолке — райские кущи, дом был завален пыжами, гильзами, капканами, литературой и прочим охотничьим хламом. В углу на коврике хрюкал во сне маленький спаниелька, по великому блату привезенный из питомника Вовунькиным отцом. Единственное, чего у меня пока не было, так это ружья.
Занятия спортом, тем более, поощрялись. Родичи знали обо всех моих победах и поражениях от своих друзей. А когда на Постышево переехала семья Говорковых, спортивного народу прибавилось в квартире. Зинка Говоркова — Славкина жена, ещё у ипподрома жила у нас дома, как квартирантка. Ей тогда было, кажется, девятнадцать лет. Моя мать познакомила её с Говорком и, как она сама говорит, поженила. Так что, звезда хоккея стал частым гостем в нашей квартире. Его друзья-хоккеисты, мужики бесшабашные и веселые, тоже заходили с ним. Они рассказывали о своих похождениях на любовных фронтах и учили, как не бояться старших и сильных хулиганов. В частности, пьяный Шарик советовал так:
— Подходят двое, а ты им говоришь: «Вот джинсы, я тот-то, тот-то!» И — в пятак! Понял? Не ссы никого. Вот джинсы, я тот-то, тот-то, и — в пятак!
Я понял. Я не понял, почему их двое. Но я понял, что мне нужны джинсы. И мне их купили. А клюшками Говорок снабжал меня прямо на стадионе. На зависть всем, подъезжал ко мне после игры и вручал свою клюшку. А народ говорил: «Смотрите, Говорок пацану свою клюшку отдал!» Коньки он отдавал мне по окончанию сезона уже дома. И они валялись в «тещенке» всё лето до следующей зимы, как раз у меня нога подрастала, и нужно было меньше надевать шерстяных носков.
Дядя Саша Габасов каждое лето устраивал нас с Вовуней в спортлагерь «Политехник», и теперь у нас была не только дача, но и бесплатный харч в лагерной столовой, палатка и возможность общаться с японцами. Однажды там, на эстраде, выступал какой-то японец-каратист. Ломал доски, кирпичи, показывал Като. Мы с Вовой показали, что тоже кое-что умеем. Он был удивлен, и вручил нам по значку в виде сжатого кулака и сказал, что мы молодцы. Тогда мы впервые услышали слово «киукушинкай» — школа кошки. Я даже на паспорт сфотографировался с этим значком. Потом он у меня куда-то делся.
Вообще-то в «Политехнике» мы почти не тренировались с остальными. Точнее, вообще не тренировались. Мы были «блатными», и наш график тренировок был индивидуальный: бегали кроссы, плавали, пинали берёзы, занимались всякой чепухой. Но когда приходила пора соревнований, Вова выигрывал плавание, а я — кросс. Тогда мы жрали наградные торты, и нас брали на Байкал в составе спортсменов-победителей. А уж на Байкале, в бухте Бабушка, все каньоны были наши, хариус не знал, куда деваться, и студенты ржали, когда мы им запускали очередные мифы.
С конным спортом, к сожалению, пришлось завязать.
Однажды как-то по привычке я приехал на ипподром. А там уже всё поменялось, настроили гаражи, сменились тренеры, знакомые ребята ушли в Армию на Мосфильм в конный полк. Я стоял на крыше нового гаража и смотрел на беговое поле, вспоминая, как мы чудесно здесь проводили время, играя в индейцев верхом на конях. У меня был свой конь по кличке Бич с бубновым квадратом на верхней губе. Я его любил. Я его чистил, чесал гриву, кормил сахаром, водил шагом… Рядом с ухом просвистел обломок бетона. Я обернулся. На пригорке стоял одноногий, паршивый ветеран с наградными колодками на пиджаке и костылями под мышками. Я его помнил ещё с тех времен, когда здесь жил. Кличка у него была Чекист. Он всех донимал, вечно нас гонял, не давал спокойно жить. Мы тогда ещё были маленькими и не могли постоять за себя, а он этим пользовался. Не любили мы его. А он ненавидел нас. И вот эта свинья метнула в меня кусок бетона, совершенно не заботясь, что может проломить мне голову. И стоит ещё орет, дескать, лазят тут по гаражам всякие. Ну, всё! Терпение моё лопнуло. Я спрыгнул с крыши гаража, поднялся к нему, подошел, дал ему в пятак. Он свалился. Я взял его костыли. Один кинул далеко вправо за гаражи, другой — влево, за помойку. И пошёл по своим делам. Краем глаза я увидел недоуменные лица людей за оконными стеклами, которые так и не поняли, что только что сделал пионер с дедушкой-ветераном.