Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

– О чем это вы там и с кем?

Последовала не очень продолжительная пауза. Сосед оторвался от окна, повернулся к ней смущенно пылаю­щим лицом:

– Это вы мне, это вы со мной?

– Кажется, рядом никого больше нет.
– Надя с вызо­вом демонстративно покрутила головой.
– Все осталь­ные вне пределов слышимости. Вы что, всегда разгова­риваете только сами с собой?

– Только в самолете и у окна, так что вы уж извини­те, извините, - с обезоруживающей простотой и откро­венностью ответил попутчик и искренне улыбнулся Наде. Зубы были неплохие, улыбка тоже.

Но она не признала ни его искренности, ни просто­ты:

– Могли бы и со мной поговорить, - надменно

пе­редернула плечами.

– Мог бы, но мне показалось, что вы не желаете со мной разговаривать. Я ведь еще на курорте пытался с вами заговорить, но вы не ответили. Помните?

Надя не помнила, но вот когда он первый раз улыб­нулся ей, чуть что-то забрезжило, какая-то более ранняя память, не курортная. На курорте ей было с кем разговарить, не ему чета. Адреса их в записной книжке, как и ее адрес в их записных книжках, могильнике или поминаль­нике усопших дней и лиц. И это своеобразная проверка на искренность, прочность сказанных, взаимно данных курортных клятв и обещаний. Вспомнят, отзовутся, на­пишут - она ответит. Но сама первой ни за что не будет писать. Мог подкатываться на отдыхе и этот парень, но она, конечно же, его отшила, по одному только внешне­му виду.

– Не помню, ничего не помню, - честно призналась Надя и почему-то вдруг смутилась.

– Тогда давайте знакомиться заново: Германн, а мож­но и Георгий. Но зовите просто Юрой,

– Будет еще проще, - досадуя на собственное смуще­ние, съязвила Надя, - величать вас просто Янусом.

И как выяснилось много позже, попала в яблочко. У него было множество лиц, и все подлинные, настоящие, которые, как это ни удивительно, не способен сотворить город. Их может дать только деревня. Лица, меняющиеся каждый раз в зависимости от обстоятельств, многослой­ные, многоярусные, маски, надеваемые и снимаемые вместе с настроением. Но тогда она еще не знала его и не могла разгадать.

– Янусом не надо, - едва ли не взмолился он.
– У нас в деревне собака была - Янус.

Надя засмеялась:

– Надеюсь, добрая?

– Злющая, не приведи Господи. Но я собак не боюсь, С детства их не боюсь. Тут главное - подходить к ним без камня за пазухой, без палки в руке. Страх свой дер­жать. И любая собака поймет: вы человек с чистой сове­стью и открытой душой.

Он еще долго что-то рассказывал ей о собаках. Но Надя слушала вполуха. Возникшая на мгновение симпатия к нему разрушилась, собак она не любила,

– ... И вот иду я с другом. Направо улица - собаки лают, надрываются. Налево улица, тихо. Как пойдем, спрашиваю - тудой или сюдой?..

Надя готова была закрыть уши. "Тудой, сюдой..." От этих простаков ее уже воротило. Слава Богу, отдохнула от них месяц. Но теперь... Теперь она опять возвращается к ним. Ими переполнены тайга и геологоразведка, людь­ми без прописки и постоянного жилья. Слова "бомж" тогда еще не было в природе, считалось, что таких людей в социалистическом обществе попросту не существует, они ликвидированы как класс залпом "Авроры". И было в тех людях, их лицах, взглядах что-то бесконечно тоск­ливое и жалостное, именно собачье, хотя они исправно били шурфы, копали канавы, бурили скважины, опус­кали и доставали трубы, изымали керн, рыли Родину изнутри и получали за это немалые деньги. Среди геоло­гов была и другая, тоже весьма распространенная порода людей, среди истинных дипломированных, а порой и остепененных - утонченно рафинированная, но посто­янно рефлексирующая. И эта их рефлексия в конечном счете при близком рассмотрении смыкалась с обиженностью и бездомностью большинства таежного люда. Они тоже были примитивны своей рафинированной отрешен­ностью, возвышенностью.

Тех и других Надя сторонилась. Ей все же больше по душе были люди типа

Железного Генриха, в них даже на расстоянии чувствовалась сила, сибирская мощь. Но та­ких было мало. И все они уже были разобраны, которые государством, делом, которые другими, более ловкими женщинами. И они были однолюбами, верны навсегда своему государству и своим женщинам. Ко всему проче­му, в них не сохранилось и намека ни на Волконского, ни на Лунина. Это был класс, пришедший им на смену, в свое время успешно умерщвленный, но вскоре уродли­во, торопливо и прямолинейно возрожденный; с одной стороны - бесконечная смелость, а по другую сторону - такая же трусость под маскхалатом веры и энтузиазма.

В лице своего попутчика Надя видела нечто среднее между этими крайними и промежуточными типами лю­дей, становой хребет, надежду и опору в будущем, если они, конечно, не сопьются раньше времени. А у всех у них был один финал - тихий или бурный, скрываемый или открытый алкоголизм, то, чего не было и не могло быть у декабристов, по крайней мере, у тех, чьи имена остались на слуху. А Юрий, Георгий или просто Германн уже ступил на свою конечную тропу отечественного и собственного спасения и забвения. И ступил весьма ус­пешно, если судить по тому, как он отдыхал, шагал по той тропе в свое светлое и избавительное завтра. Дал же ей Бог попутчика.

Нет, ничем не походил Юрий, Георгий, Жора, он же Янус на Надиного принца. Юный еще губошлеп из по­роды нетерпеливых энтузиастов, которых так любит и отмечает время, пока они в силе и здравом еще уме. Это время и есть их невеста и жена. Они исчезнут с лица планеты без следа, захлебнувшись где-нибудь под забо­ром в собственной блевотине, опившись бормотухой или политурой. Рассосутся домами призрения, истают утрен­ним туманом при свете нового дня. Как иссосанные до последней затяжки окурки, падут на мостовые и будут истерты в труху подошвами торопливых прохожих, быть может, даже собственных детей. И дай им Бог уйти из этой жизни без проклятия. Хотя в этой стране ни одно еще поколение не уходило без проклятия. Жены прокли­нают мужей, мужья - жен, дети - отцов, внуки - эпо­ху, молодые - молодость, старые - старость, живые - собственную жизнь. Так уж повелось...

– Я вижу, Надя, вы меня совсем не слушаете. Я тут распинаюсь уже битый час, а вы... Вам скучно со мной?

И он вновь улыбнулся ей уже мелькавшей на его губах прямодушной улыбкой. Теперь по этой улыбке Надя наконец вспомнила его, вспомнила, где видела раньше, давно. О Господи, как велик, но тесен, оказывается, мир, как куролесит и насмешничает жизнь, то сталкивая лю­дей лбами, то разводя их в стороны, что там река, что ее русло, такие петли может скидывать только заяц, уходя от охотника. Она видела этого Германна-Жорика тогда, когда ей вручали медаль "За трудовую доблесть". Его тоже наградили, и более весомо. Германн получил "Веселых ребят" - орден "Знак Почета". Надю это тогда еще не­много задело. Какой-то то ли бригадир бетонщиков, то ли прорабишко, и ему... А ей, дипломированному геоло­гу, жалкую медальку. Утешилась тем, что он все же был гегемоном. Но утешение было слабым:

– Ах, так это ты, гегемон, воздвиг гигант в пустыне, на необитаемом острове?
– мстительно почти возопила Надя, вспомнив то давнее награждение.
– И тебе еще за это и орден дали.

Что-то, видимо, вспомнил и Германн.

– Мне кажется, не одного меня наградили. Кто-то еще кому-то тряс в тот день руку и благодарил за свое счаст­ливое детство. Не ты ли, мадам или мадемуазель, вереща­ла перед микрофоном?

– А хоть бы и я. Но я ведь не строила. Я только разведывала.

– Конечно, конечно. Что тебе с твоими ручками, с твоими ножками строить... Как ты разведывала, так я и строил...