Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

Одна игра Железного Генриха была Надей разгадана. Он был просто нищим и не хотел никому в этом при­знаться. И как признаваться в этом сегодня, когда только вчера он был всемогущ. Перед ним трепетали начальни­ки главков и министры. Его именем открывались все двери, казна трясла перед ним мошной, осыпала деньгами, ва­лютой и золотом, как иконостас, увешивала орденами и медалями. Он строил, возводил гиганты, давал большую руду, догонял и перегонял Америку. А теперь он ниспу­щен, низвержен. Не за что даже купить билет в Москву комсоргу на съезд комсомола.

Игорь из его кабинета ушел недовольный. Надя смот­рела ему в спину, как он обиженно и едва не запинаясь шел к двери, сдерживая себя,

старательно и тихо откры­вал и закрывал ее. Не дал он себе воли и в коридоре, ушел по нему почти неслышными шагами. А Генрих, похоже, ждал другой реакции, вздохнул, услышав, как где-то в коридоре с визгом отворилась и затворилась дверь.

Потом оба они, Генрих и Надя, долго молчали. В ка­бинете копился ранний весенний сумрак. Солнце поки­нуло его окно. И в предзакатном свете было различимо, что не такая уж здесь и стерильная чистота. Изрядно на­коплено и пыли, но что странно - не на окнах и полу, а на потолке. Он был желтовато-сер, подобно старому ли­сту бумаги. И в правом его от Нади углу выразительно видна была чья-то стремительная загогулистая подпись, сделанная, по-всему, пальцем. Надя невольно бросила взгляд на руки Генриха, его пальцы. Они были чистыми, но подпись, несомненно, принадлежала ему. Работая здесь геологом, она столько раз вздрагивала, разворачивая то или иное послание.

Железный Генрих остался по-прежнему зорок. Он заметил, как Надя смотрела на потолок, на его руки, смущенно, но не без вызова улыбнулся.

– Мечтал расписаться на Млечном Пути. Оставить там свой автограф, построить гигант-завод или фабрику. И на Марсе будут ведь яблони цвести... А ты не жалей меня. Будь это только твоя вина, посадил бы без всякой жалости. Расстрелял бы лично без суда и следствия, залдушил бы вот этими руками.

Надя содрогнулась, увидев его сжатые, иссиня железнорудные кулаки на столе перед собой. Без сомнений сразу поверила: расстрелял бы и задушил. Но одновре­менно с этой дрожью и страхом почувствовала, как го­рячей волной прилили к голове храбрость и безрассуд­ство. Появилось множество вопросов к Железному Ген­риху. Она задыхалась под их грузом, невозможостью задать все разом и немедленно получить вразумитель­ный ответ.

Но как раз именно этой вразумительности она не могла найти в своих вопросах. Это был только один всхлип, стон, крик. И ей ли принадлежащий. Кричало, стонало и всхлипывало озеро, подступившее к самым окнам ру­доуправления, судорожно металась осенняя муха в разве­шанной по темным углам паутине. И все прорезавшиеся и рвущиеся из Нади вопросы разрешились коротким и мучительным:

– Кто, кто виноват?

– Обращайтесь, милочка, к Герцену... А что делать - к Чернышевскому.

– Я не дурочка, - не приняла его совета Надя.
– По крайней мере, мне иногда так кажется.

– А вот мне сейчас иногда кажется совсем наоборот.

– Вы сдались?

Железный Генрих, забыв о своем радикулите, сбро­сил с плеч медвежью шубу, поднялся из-за стола и разма­шисто зашагал по кабинету:

– Вы, бабы, невозможны без жалости. Я еще возро­жусь. Я уже возрождаюсь. Первый нокаут я перенес на ногах. А железо, руда здесь есть, есть и будут, пока есть я, Железный Генрих... Я докажу им, докажу всем. Не будет железа, руды - сам пойду в мартен. Я не дам уме­реть...
– голос его заколебался и задрожал.

Надя осторожно, словно боялась кого-то вспугнуть, встала. Шагнула ему навстречу и мягко прильнула лбом к его груди. Генрих, похоже, не понял и не оценил ее са­моотверженности. Он снес, смел ее со своего пути. Но, усевшись опять за стол, казалось, опомнился, присталь­но и долго смотрел на нее, наконец заговорил:

– А тебе можно довериться. Ты моего профорга видела?

Надя кивнула, да,

мол, видела.

– А поняла?

Надя опять ответила ему молча, но утвердительно, все так же стоя, как школьница у доски.

– Ты знаешь, меня поначалу это даже тешило. Не осуждай только сразу. Поверь мне, все это очень и очень сложно, Надя. Да, да, было, все было. Но ведь оста­лись и Беломорканал, и Турксиб. И их имена в исто­рии... Меня тешило... И то, что это здание, рудоуправ­ление на фундаменте бывшей комендатуры здешних спецлагерей. Более того, мы даже не сносили первого этажа, достроили, укрепили. Поставили сверху два новых. Ты сама все видела и все знаешь. На твоих гла­зах ведь все.

– Знаю, - сказала Надя, - в этом здании, в бывшей секретке, жила, пока шла разведка. И если бы не работа, не загрузка с утра до вечера...

– Вот. Я тоже теперь стал суеверен. Боюсь проклятия. Но я сниму это проклятие, сниму или удавлюсь, умру.. Уже формируется новая партия. Не сегодня-завтра здесь все оживет. Начнется доразведка месторождения.

– Я приду на доразведку. Я уже здесь с сегодняшнего вечера. Я пойду вместе с вами в разведку, Генрих Бори­сович.

– Нет, Надя, нет.
– Железный Генрих снова был на ногах, заставил подняться и Надю. Теперь он обнял ее. Коснулся головой Надиной груди и тут же оторвался, посмотрел ей в глаза. И оттолкнул, отошел в сторону, как только она потянулась к нему. Застыл на фоне схва­ченных уже мраком окон подобно гранитному или брон­зовому изваянию. И, стоя спиной к Наде, туда же, в окно, собственному отражению: - Не надо, Надя. Мне... будет больно...

– Вам больно?
– чуть кокетливо уже не поверила Надя.

– Да, Надя. Мне иногда сегодня бывает больно. А после того, что я тебе сказал, после нашего разговора... Забудь все.

– Я остаюсь!

Он поднял брошенный Надей на стул рюкзак, так же молча принялся одевать его на плечи ей. Надя не сопро­тивлялась, она чувствовала неумолимую уверенность его рук и покорилась им.

– Жестко, но иначе нельзя. Пойми, мне нельзя рас­слабляться. Сто верст до твоей партии молодым ногам не дорога. Я в твои годы к девкам за ночь больше пробегал.

– Ночь же на дворе, - слабо попробовала она сопро­тивляться. Но он не пожалел.

– Здесь для тебя нет ни кровати, ни постели, ты уж извини. Банку тушенки, булку хлеба, пол-литра спирту - вот и все, что я могу дать тебе в дорогу.

– Благодарствую, - сказала Надя и поклонилась ему в пояс.
– Хлебайте спирт сами, помогает при радикулите.

И демонстративно хлопнув дверью, покинула Желез­ного Генриха в его ночном кабинете.

Он нагнал ее верхом на лошади глубокой ночью ки­лометрах в десяти от поселка уже подчиненной высо­кому покою дальней горной дороги. Она любила этот покой и ночную дорогу при звездах и яркой сибирс­кой луне, когда все в тайге замирало и затаивалось. И только верховой ветер пошумливал вершинами дол­гожителей - кедров и пихт, а стволы их источали днев­ное солнечное тепло, сочились запахом смолы-живи­цы, почти неземным, чуть терпким и грустным. Воз­никало ощущение какой-то необъяснимой печали и породненности, единения с этим ночным миром, за­стывшей или подмигивающей с неба звездой, едине­ния неба и земли и своего собственного полного сли­яния с ними. Ощущение силы и независимости, растворенности среди гор и тайги, парения, полета над ними. Такой порой и в такие мгновения особенно уютно и ловко шагалось на высоте, по горным кру­чам. Внизу ущелье, непроглядная темень в нем и ознобистое дыхание сырости, влажности. А на круче тепло и вольно. И пролетающий в небе самолет, дале­кий и неслышимый, четырехглазо красно приветству­ет тебя, вспарывает небо, прокладывает тебе ровную белую дорогу.