Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
— Пусть инкогнито, все равно бояре должны быть с тобой! — не сдавался я. — Они тоже могут быть инкогнито! Для этого вперед вестовых надобно выслать, чтобы всех предупреждали! Не любы бояре, так бери с собой хотя бы десяток князей первостатейных, но не меньше! И с коня сам не сходи, что за обычай взял!
— Ну начал! — пробормотал Димитрий пристыженно, но тут же встрепенулся: — Ты мне лучше скажи, здесь ли моя невеста, а коли здесь, так й проводи немедля!
— Не провожу! — сказал я твердо. — Доложить — доложу, коли прикажешь, тебе же в надежде на ответ благоприятст-венный советую умыться с дороги да переодеться в одежу подобающую. Для этого прошу оказать честь моему шатру.
— Вот сейчас ты дело говоришь, дед! —
Я же, столь же повелительно призвав Власьева, повлекся вместе с ним к шатрам Марины. Ох и переполох поднялся при нашем известии! Даже Марина, которой следовало обмереть от счастья, и та заметалась по шатру вместе со всеми, ну точно курицы при приближении петуха. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы паненки не были уже одеты и причесаны к ужину, впрочем, они утверждали обратное. А так в какие-нибудь полчаса успокоились, и Марина, напрягшись и вытянувшись в струнку, кивнула: проси.
Димитрий за это время успел умыться, расчесать волосы и переодеться в польское платье — кунтуш из серебряной парчи, бархатные порты, мягкие сафьяновые сапожки и небольшую шапку с затейливым пером, все это шло ему чрезвычайно. Как ни рвался он вперед, но мы с Власьевым подхватили его с двух сторон под руки и так степенно препроводили к шатру Марины. А уж внутри его Марина смирила своей холодной неприступностью, тем направив встречу в благопристойное русло. Расселись по лавкам, мы втроем с одной стороны, Марина со всей своей свитой с другой, завели разговор чинный о здоровье да о дороге. Вот Марина хлопнула в ладоши и приказала подать вина и закусок. Тут и Димитрий опомнился, оторвал глаза от Марины, подозвал Власьева, шепнул ему что-то на ухо, и вот в шатер вошли десять стрельцов с блюдами золотыми, на которых лежали подарки разные, женскому сердцу приятные. Большая часть, конечно, Марине предназначалась, но и вся свита ее не осталась обделенной, достало там колечек да брошек.
И разговор сразу потек веселее, Димитрий с каждой минутой расходился все больше, так и сыпал шутками. Тут я понял, что польский он, пожалуй, получше меня знает, некоторых словечек я и не понимал, но именно от них паненки смехом просто заходились. Перешли в шатер, где были накрыты столы для пира вечернего, давно пора, проголодался я после сегодняшнего дня суетливого. Изначально мыслилось, что вечером никакого приема не будет, поэтому сидели в узком кругу, кроме нас троих, никаких мужчин больше не было. Но от этого количество здравиц не уменьшилось, женщины польские, равно как и другие европейские, привычны к совместным пирам с мужчинами и легко берут бразды правления в свои руки, поднимают кубки и говорят всякие слова витиеватые. И славили все больше молодых супругов, царя Русского Димитрия и прекрасную шляхтенку Марину Мнишек. Я, недоумевая, обратился за разъяснениями к Власьеву, тот с готовностью пояснил, что с точки зрения поляков и по польским законам Димитрий с Мариной уже муж и жена, до того, что в Москве будет, им никакого дела нет. «Что ж, справедливо, — подумал я, — нам ведь тоже до того, что в Кракове было, никакого дела нет». Димитрий тоже эти здравицы мимо ушей не пропустил.
— Так я муж или не муж? — воскликнул он, распаляясь все больше.
— Муж! Муж! — закричали задорно паненки, весь вечер не сводившие восхищенных глаз с молодого русского царя и немного досадовавшие в душе, что не разглядели всех этих столь явных достоинств в Кракове. Впрочем, богатые подарки, которыми одарил их Димитрий, притушили ревность к Марине и возбудили еще большую любовь к нему.
Димитрий подхватил скромно потупившую очи Марину на руки и скрылся в соседнем шатре.
— Не ладно это, — шепнул я на ухо Власьеву, — до венчания-то! Прознают святые отцы да бояре — большой шум устроят! Чего делать-то будем?
— Как всегда — надуем щеки и промолчим, — ответствовал многоопытный дьяк.
— То есть никому ничего не скажем? — уточнил я.
— Именно, — сказал веско Власьев.
— А эти? — скосил я глаза на фрейлин Марины. — Эти не проболтаются?
— Эти будут немы как рыбы, — уверенно сказал дьяк и вдруг, пресмешно растопырив руки, двинулся к щебечущим паненкам, — эти рыбки никому ничего не скажут!
Наверно, он был прав. Паненки уже забыли слова, они визжали, впрочем, притворно, если не сказать, призывно. Вскоре сквозь визг стало пробиваться воркование, вероятно, потому, что раздавалось прямо у меня над ухом.
Наступил черед и тишины. Когда я проснулся по своему обыкновению на рассвете, не на следующее утро, а через день, прошедший в столь же веселом пире, в лагере стояла удивительная, неземная тишина, даже стража у шатров не храпела, как обычно, а тихо и умиротворенно посапывала.
— Не время разлеживаться! — вскричал я, вскакивая, и тут же согнулся от боли в спине. Это все от польских лежанок, уж слишком они мягкие. А возраст здесь ни при чем, возраст у меня еще о-го-го!
Пока разминал спину, весь лагерь зашевелился — пора собираться в дорогу! Димитрий со своей малой немецкой свитой ускакал в Москву, мы же двинулись в деревню Вязему и дальше в село Мамоново, где сделали последнюю остановку перед въездом в столицу. Там нас опять тайно навестил Димитрий, чтобы уточнить детали церемонии, но, обремененный приятными хлопотами, даже на ночь не остался, умчался обратно.
Да и у нас забот было предостаточно: красили лошадей, расчесывали и заплетали хвосты и гривы, чистили конскую упряжь и доспехи, разглаживали одеяния парадные, тут за всем глаз хозяйский нужен. Марина же занималась своим нарядом, призывая меня для оценки. Так ей, наверно, Димитрий наказал.
Бесовский наряд! В талии так стянут, что ни вздохнуть, ни, наоборот, выпустить воздух, ниже же расходится на непри-
личную, можно сказать, соблазнительную ширину. На шее топорщится двадцативершковый, весь пожмаканный воротник, будто тележное колесо насадили. А волосы-то, волосы! Взбиты и вверх подняты, да еще черного цвета, истинное воронье гнездо. Не преминул высказать, опустив слова о выпускании воздуха, о колесе и гнезде.
— Ну что ты, дедушка, — она меня так теперь называла, — очень милый наряд. Да и что ты так на него окрысился, в Поль-ше-то ни слова не говорил.
Что я ей мог на это сказать? В Польше на фоне кургузых кафтанчиков мужчин это платье не так в глаза бросалось. Опять же все женщины точно в такие же были одеты, они считали, что в разные, ведь женщины придают неподобающее значение мелочам, всяким там бантикам или цветочкам, но я, как истинный мужчина, оценивающий все в целом, видел наряд одинаковый. И одинаковость эта смиряла протест. Это как в бане, где собственная нагота в окружении нагих тел нисколько не смущает, но попробуйте с голым гузном войти в залу пиршественную, хотя бы там сидели только товарищи ваши, с которыми вы перед этим в бане парились, — каково будет? Попробовал я объяснить это Марине, опустив, конечно, сравнение с баней, чтобы не смущать ее девичью стыдливость.
— Я все понимаю, — надула губки Марина, что чрезвычайно пошло на пользу ее облику, ей бы почаще надувать губки, а не поджимать по ее обычаю, много приятнее это для глаз мужских, но я отвлекся, продолжаю, — но так хочется в последний раз в наряде привычном покрасоваться! — воскликнула Марина. — Неужто нельзя? Да и наряд этот из самого Парижа, точно такой французская королева носит. Или я, будущая царица Русская, ее хуже?
— Ты не хуже, — согласился я, — тем более как будущая царица Русская. Вот только сомнение меня берет: королевой во Франции сейчас Мария Медицейская, а у них в роду все женщины тучные, видал, знаю. Им это платье на руку не налезет, а эти, как их там, фижмы, что ли, так в натяг будут.