Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
Римского, Венеции и Флоренции, обряд же совершал сам примас Польши кардинал Мациевский.
Об обряде ничего вам не расскажу, ибо не присутствовал. Подумал я: зачем мне лишний грех на душу брать да нести епитимью тяжкую по возвращении домой? Природное же любопытство мое было удовлетворено еще во времена давнишние, как некоторые из вас, возможно, помнят, во время бракосочетания Маргариты, дочери Екатерины Медицейской, с корольком Наваррским Генрихом. Так что я уклонился, а в вертеп католический, устроенный прямо в доме Мнишека, отправил Власьева, на то он и посол. Совести у дьяков, быть может, и нет, но душа есть, и эта душа способна обиду чувствовать. А Власьев видел обиду со всех сторон: и от помыкавшей им Марины, и от короля, и от польских придворных — они весьма громко смеялись над роскошным и как нельзя лучше подходящим к месту одеянием дьяка, длиннополой собольей шубой, крытой золотой парчой, и высоченной горлатной шапкой. И от обиды этой Власьев принялся чудить, а попросту дурака валять. Находясь в своем высоком чине, да еще при исполнении государственных обязанностей, он мог это сделать только одним, зато вернейшим и многократно испробованным способом—дотошным исполнением всех правил и обычаев. Скажем, обратился к нему кардинал с обязательным у католиков вопросом, не давал ли царь Русский обещания какой-нибудь другой женщине, так Власьев ответил: «А мне откуда знать?! В наказе об этом ничего не написано. А мимо наказа я говорить не могу!»
А уж что на пиру происходило, то я сам воочию наблюдал. На пир я, конечно, пошел, с какой стати отказываться? Но, пребывая инкогнито, сидел не на подобающем мне месте, рядом с королем Сигизмундом, а за соседним столом вместе с воеводой Мнишеком. Марина же с Власьевым заняли место за королевским столом. Точнее говоря, заняла Марина, а Власьев заставил себя долго упрашивать, крича громко, что недостоин сидеть рядом со своей будущей царицей, когда же, наконец, сел, то сразу же стал требовать, чтобы им с Мариной поставили точно такие же золотые блюда, как у короля, а с серебряных он и сам есть не будет, и Марине отсоветует. Что немедленно и
исполнил, встал из-за стола, бухнулся Марине в ноги и заголосил: «Государыня! Челом бью! Не допусти порухи чести своей высокой!» Встал, отряхнулся и бухнулся вдругорядь, повторив все то же на чистейшем польском языке. Потом-то он мне признался, что сразу понял: никакого унижения не было, просто у поляков золотой посуды недостает, но остановиться не мог. Удивительно другое: Марина его послушала, ни кусочка за вечер не съела, отговариваясь волнением. Власьев, впрочем, тоже, но он, отказываясь от очередного блюда, заявлял во всеуслышание, что не смеет прикасаться к пище, когда его будущая царица голодает. Но ему все мало было! Когда произносили здравицы в честь новобрачных, Власьев при каждом упоминании имени Димитрия вставал из-за стола и простирался ниц, весьма громко ударяясь головой об пол, и было это столь часто, что я и со счета сбился. Да, немало посмеялся я на той свадьбе благодаря дурачествам Власьева, не ограничивая себя при этом ни в еде, ни в вине.
А вот на королевскую свадьбу мы не попали. Марина быстро усвоила уроки Власьева и уже сама стала требовать от короля Сигизмунда почестей, подобающих царице Русской. Я ей помогал советами, так что все кончилось полюбовно— Сигизмунд предложил Марине поступать по ее усмотрению и отправляться... куда ей будет угодно. А что же мы с Власьевым, великие послы русские? Мы со смирением подчинились приказу государыни нашей!
Отправились мы сначала в Прадник, имение краковского епископа, но там было как-то неуютно, поэтому мы поехали дальше, в Самбор. В своем имении воевода Мнишек выказал радушие необычайное, справедливо прославившее его на всю Польшу. Да, у нас так принимать не умеют! Я имею в виду, что у нас принимают по средствам, как говорится в народе, по одежке протягивают ножки. А как же полмиллиона рублей, что прислал ему Димитрий? Об этом не ведаю, знаю только, что уже на третью неделю нашего пребывания в Самборе Мнишек стал весьма настойчиво клянчить деньги, выказывая
богатый в этом деле опыт. Ладно, мои десять тысяч, я человек добрый, но он ведь из непробиваемого Власьева, у которого зимой снега не допросишься, выжал три тысячи. Дьяк потом чуть не плакал: «Сам не помню, как я ему такие деньжищи отдал. Истинно, бес попутал!»
Я всегда считал долги денежные грехом страшным и думал, что уж если свалится на человека такое несчастье, то следует о нем помалкивать и трудиться усердно, чтобы долг тот вернуть как можно скорее. Объяснялось мое заблуждение, вероятно, тем, что сам я долгов денежных никогда не имел, о долгах же мне других людей старался побыстрее забыть, чтобы неосторожным или невольным напоминанием не поставить человека в неудобное положение. Поколебал это мое убеждение воевода Мнишек, который о своих долгах рассказывал пространно и даже с некоторым удовольствием. Перечисляя дотошно и с разными живописными подробностями, у кого, сколько и на каких условиях взял он деньги, Мнишек при этом ухитрился ни разу не проговориться об отдаче.
Что меня еще удивляло, так это полная беспринципность Мнишека, казалось, что ему все равно, у кого и сколько занимать. Конечно, и на Руси я знавал людей, которые снимут последнюю рубашку с ближнего своего, пользуясь добротой его. Но то с ровни, а Мнишек даже и к жидам обращался! Изображал он их преуморительно, хотя не берусь судить, насколько близко к оригиналу, я ведь жидов только по его рассказам и представлял, видеть, конечно, видел, издалека, но разговаривать — избави Бог!
— И много ты им должен? — спросил я.
— Тысяч сто, — ответил Мнишек, — скорее много больше, чем чуть меньше.
— Рублей! — ахнул я.
— Нет, злотых, — успокоил меня Мнишек и тут же добавил: — Но это без ихнего навару, а он у них крепнехонек!
— Откуда же у них деньги? — изумился я, вспоминая нищие местечки, мимо которых я проезжал.
— А куда им деньги тратить? — изумился в ответ Мнишек. — Ютятся в халупах по двадцать человек, лапсердаки по наследству передают, курочку варят одну на всех по большим
праздникам. А у меня какие траты — сам видишь! Со всех сторон обложили,—доверительно шепнул он мне на ухо, — так и лезут, так и лезут!
— А ты их в шею! — воскликнул я.
— Не получится, — грустно ответил Мнишек, — пробовал. Они возвращаются, они такие.
— Ты не так, видно, пробовал. Ты их совсем в шею, чтобы духу их в твоем воеводстве не было. Они к тебе и приставать не будут.
Мнишек замолчал, потрясенный простотой решения проблемы.
— А у кого я тогда деньги брать буду? — неуверенно произнес он наконец.
— Мир не без добрых людей! — подбодрил я его. Хотел я сказать ему, что надобно тратить поменьше, но промолчал — зачем обижать такого хлебосольного хозяина и в общем-то славного человека.
Я торопил Мнишека с отъездом в Москву, указывая ему, что главное дело сделано и нет никаких причин для задержки. Воевода же ссылался на просьбу Димитрия набрать для него две тысячи наемников. Действительно, в Самбор повалили шляхтичи самого разбойничьего, я хотел сказать, геройского вида. Глаза их горели лихорадочным огнем, Власьев утверждал, что от голода, я же предпочитал думать, что от рвения услужить царю Русскому, ну и, конечно, от желания подкормиться изрядно, не без того. А уж какие они разговоры вели! Честили короля Сигизмунда изрядно и, потрясая саблями, похвалялись, что они «черта-немца, зануду и индюка надутого» с престола скинут и отправят обратно в его любимую Швецию, чтоб ему там пусто было! Я испуганно оглядывался вокруг, не привык к столь громогласной государственной измене. В моем представлении измена подразумевает тишину, темноту, шепот змеиный, легкий шелест кинжала о камень точильный. Но войска королевские не окружали Самбор, плахи не устанавливались во дворе замка, и я подумал, что, быть может, король Сигизмунд нарочно потворствует этому сборищу, наде-
ясь сплавить всех смутьянов с глаз долой. Как показали последующие события, я в самую точку попал.
Несмотря на веселое препровождение времени, на охоты знатные, разудалые попойки, извините, пиры со шляхтичами, я скучал и не находил себе места от волнения — как там Димитрий? Как он обходится без советов моих? Даже долгие беседы с Мариной не утешали меня. В языке русском она сильно продвинулась и щебетала уже достаточно бойко, мягкий же выговор и проскальзывающие иногда польские словечки придавали речи ее какое-то особое очарование. С обычаями русскими дело обстояло хуже: несмотря на восторженный тон моих рассказов, Марина глядела на меня испуганными глазами, и чем сильнее я смягчал и приукрашивал картину, тем больше возрастал страх Марины перед будущей жизнью в Москве. Я понимал, что страшит ее неизвестность, поэтому решил разговоры об обычаях русских пока прекратить, столкнется — разберется, жизнь научит, жизнь, она лучший учитель. И уж совсем плохо продвигалось дело с канонами веры православной. Крепко же засела в Марине ересь бернар-динская! Вообще, у меня сложилось впечатление, что Марина питает иллюзию сохранить в Москве свою веру католическую. Не выдержав, я спросил об этом прямо и получил обескураживающий ответ: