Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
, — А! Какова талия?! — воскликнула Марина, отбрасывая по женскому обычаю разговор о развенчанной и униженной сопернице. Она соединила пальцы рук вокруг талии. — Есть ли на Руси такие талии?
— Таких талий на Руси нет, — честно признал я.
— А таких волос? — Она еще выше подняла руками свою взбитую прическу.
Тут мне вспомнились роскошные косы царевны Ксении, и я тяжело вздохнул.
— Ты бы лучше думала не о том, как в последний раз перед своей свитой в платье французском покрасоваться, — сказал я, уходя от ответа, — а о том, что ты первый раз народу русскому явишься.
— Почему же первый? — удивилась Марина, — А в Смоленске? Как там меня народ добрый приветствовал!
— Народ у нас добрый, твоя правда, — сказал я, — да бояре злы. Старики крепко блюдут традиции, им все это не по нраву придется.
— Старики-старички, — рассмеялась Марина, — ох уж мне эти старички! — И она почему-то шаловливо погрозила мне пальчиком.
Совершенно невозможно разговаривать с этой девчонкой! Мне, по крайней мере, это не удавалось. Она из меня веревки могла вить, не только могла, но и вила. Впрочем, другие не больше моего преуспели. И Димитрий, и отец, воевода Мнишек, и даже дьяк Власьев, всегда казавшийся непробиваемым до самого последнего времени — да, удивил он меня!
Вы, быть может, тоже удивляетесь, что за перемена разительная с Мариной произошла? То была капризна, высокомерна и холодна, даже и к Димитрию, а то вдруг стала шаловлива, приветлива и ласкова. И не грустила, как подобает невесте, а веселилась. Так ведь невестой-то она только на словах была, ну вы меня понимаете. Была брыклива кобылка, а как объездили... В общем, прилепилась, душой и телом, как и положено.
Народ московский не надо было созывать на встречу будущей царицы, все от мала до велика поднялись еще до восхода солнца и, стремясь занять лучшие места, двинулись кто на
Красную площадь, кто на Арбат, а иные, оседлав коней, поскакали на Можайскую дорогу и заполонили все луга до самой Поклонной горы, где у роскошных шатров выстраивался поезд невесты. И на всем этом пути плечом к плечу стояли двумя стенами стрельцы, одетые в новые красные кафтаны с бердышами или пищалями в руках. Сдерживая преисполненную ликования толпу москвичей, они в то же время являли необоримую мощь войска русского, ведь было их числом двадцать тысяч.
А являть мощь было кому—чтобы проверить, все ли ладно, первыми прогнали послов короля польского. А уж потом, Богу помолившись, каждый по-своему, и мы двинулись.
Открывали шествие две сотни польских гайдуков с мушкетами на плечах. Весело шли, под развевающимся стягом, под звуки труб, которые среди полей не слишком раздражали, а даже создавали какой-то праздничный настрой, так что и кони начинали приплясывать.
Так, пританцовывая, двинулась польская конница, чьи лошади были украшены крыльями, так и казалось, сейчас взлетят. .
И как бы в подтверждение этого над толпой поднялись головы и передние ноги трех чудо-коней, что Димитрий подарил невесте. Перед выходом им дали по ведру меду, и теперь они то били землю копытами, кося бешеные глаза на людей, то вздымались на дыбы, едва' удерживаемые дюжими конюхами. Кони-звери, разве что дым из ноздрей не валил, простой народ восторгался ими и приветствовал много радостней, чем поляков. Это я придумал, хорошо придумал! Димитрий-то хотел их запрячь в золотую колесницу — что за несуразная идея!
Далее без строя ехали знатные польские паны, одетый каждый во что горазд, хотели видно, поразить народ московский одеждой вычурной. Поразили.
На их фоне я, следующий один чуть поодаль, производил самое лучшее впечатление строгостью и величием. Подо мной был белый, без единого пятнышка, аргамак, на мне серебряный доспех, украшенный на груди фигурой Георгия Победоносца, поражающего копьем дракона, поверх доспеха,
ниспадая на круп коня, был накинут плащ из синего бархата, обильно покрытый серебряным шитьем, на голове же была соболья горлатная шапка, сшитая в знак уважения к невесте на польский манер, скромно украшенная алмазным аграфом величиной с голубиное яйцо и тремя перьями цапли.
За мной двенадцать лошадей, белых с черными яблоками, влекли большую красную с серебряными накладками карету с позолоченными колесами. В ней через большие окна, забранные тонкими стеклами, на фоне красного бархата московский люд мог рассмотреть свою будущую царицу, разодетую в пресловутое французское платье из белого атласа, усыпанное драгоценными камнями (эти уж наши).
Для полноты лицезрения карету специально подняли повыше, потому что народу вокруг нее шло изрядно, я даже боялся, что поезд не протолкнется по некоторым узким московским улочкам. По бокам кареты вышагивали две сотни нем-цев-алебардщиков, затем двенадцать конюхов, что вели под уздцы лошадей упряжки, вплотную к карете шагали четверо бояр — Дмитрий Шуйский, Иван Романов, Афанасий Нагой и Иван Воротынский, в парчовых шубах и бобровых шапках, при каждом, как подпорки на длинном пути, по два холопа, обряженных в одинаковые изумрудные бархатные кафтаны и рубиновые с золотым шитьем накидки. С тылу карету прикрывала сотня мушкетеров Якова Маржеретова. За ними следовали верхами прочие бояре и чины дворовые, потом видные дьяки и служивые люди.
По мере прохождения поезда стрельцы, стоявшие вдоль дороги, пристраивались в хвост, а уж за ними валил народ московский, так что процессия все разрасталась и разрасталась, как река наполнялась притоками людскими и сквозь ущелья московских улиц устремлялась со все возрастающим шумом к морю-океану — Кремлю.
Я радостно вслушивался в крики приветственные и жадно ловил обрывки разговоров, доносящиеся до меня из толпы. Нет, не забыл меня народ московский! Я улыбался в ответ и кивал милостиво головой по сторонам. , .
Конечно, о Марине говорили больше, но я не обижался — это был ее день.
— Ой, какая маленькая да тощенькая! — ахали женские голоса и тут же уверенно говорили: — Подкормим!
— Экая чертовка! — крякали мужские, искупая искренностью восхищения неподобие выражения.
— Бают, государь здесь. Вот бы увидеть вблизи наше Красное Солнышко!
— Истомился, знать! Хоть одним глазком на невесту нареченную глянуть хочет!