Царь-гора
Шрифт:
– Откуда? – Шергин повернулся к старосте.
– У покойного изыскали, – вздохнул тот. – В потайном кармане хранил.
– Совсем народец озверел, – сквозь зубы выдавил поручик. – Офицера убить, вывернуть ему карманы ничего уже не стоит.
– Так документ думали найти.
– Нашли?
– Без документов он.
Староста опустил глаза долу, сложил ручищи на животе и стал смиренно дожидаться приговора.
– Этого так оставлять нельзя, – горячо повторил поручик. – Зачинщика – первого на виселицу. А зачинщик у них, думаю, он, староста.
Мужику на грудь кинулась из-за стенки жена,
– Ой, да что же это… ох, да за что же это… кормилец ты наш!.. да как же это…
– Молчи, баба, – гулко проговорил староста, – молчи, глупая. Так уж, видно, Богу угодно.
– Замолчите все, – сказал Шергин. – Я не собираюсь никого вешать.
Баба удивленно ойкнула. Сыромятников произнес: «Но…» – и вопросительно замер.
– Я полагаю, это были переодетые большевистские провокаторы, – объяснил Шергин. – Их цель – взбунтовать против нас крестьян. Поэтому и удрали.
Сыромятников облегченно выдохнул, но тут же снова напрягся.
– Однако уважение к офицерскому званию, хоть и ряженому… эти крестьяне в любом случае заслужили свою порку.
– Не стоит усугублять, поручик. Ступайте отдыхать, – по-доброму посоветовал ему Шергин. – А ты, – обратился он к старосте, – собери завтра мужиков и растолкуй им это дело. Чтоб впредь никаких бунтов. А иначе без виселицы в другой раз не обойдется.
– Понял, вашбродь, – закивал староста, обнимая всхлипывающую на радостях бабу, – как не понять.
Метель незваным гостем стучалась в окно, залепляла его пригоршнями снега, стращала звериным подвыванием. Засыпая, Шергин думал о том, что надо составить донесение в штаб армии об этом происшествии, наводящем на интересные мысли. Еще он размышлял о том, что этому донесению не придадут никакого значения и вряд ли даже дочтут до конца. Мало ли теперь в Сибири поротых мужиков и баб, ставших жертвами офицерского удальства и, прямо сказать, шалопайства, а то и желания показать, чья власть. Но беда была не в том, что какой-нибудь юнец-офицерик или бывалый фельдфебель велят сечь бабу за отвергнутые амуры, а ее мужа за просьбу вернуть назад лошадь, взятую в подводу. Бедовой была тупая уверенность того и другого, что крестьяне должны быть еще и признательны за это своим избавителям от красной саранчи. Полгода назад было совсем по-другому. Тогда еще никто в армии не мог быть убежден в поддержке населения и даже в верности самих войск. Но несколько месяцев все изменили. Пришла уверенность в собственных силах, а вместе с ней и необъяснимая ненависть к мужику, которого сплошь и рядом подозревают в лояльности к большевикам. Было бы странным, если б крестьяне не начали в конце концов платить тем же, мечтать об избавлении от «белого нашествия».
Но главная и самая беспокойная мысль пряталась под этими верхними, словно желала отсидеться за чужими спинами, а потом улизнуть незамеченной, неспрошенной. Шергин ничуть не сомневался, что «помятый» мужиками офицер и его казаки не были ряжеными. И тем не менее они оставались в его глазах безусловными провокаторами. Хотя представление с поркой крестьян могло, разумеется, сойти за обычное явление. Могло. Но лишь до того момента, когда на сцене появилась загадочная золотая пирамидка. Интуиция сообщала Шергину, что пирамидка – пароль, позволяющий прикоснуться к некой дурно пахнущей тайне. Но только лишь прикоснуться, почувствовать кожей ее мертвящий холод, а не увидеть целиком, не заглянуть внутрь тайны, не разгадать.
И та же интуиция шептала ему, что не нужно включать золотую пирамидку в донесение. Вполне вероятно, по пути наверх, до штаба армии, а оттуда до штаба Верховной Ставки, таких пирамидок было натыкано немало.
За ночь намело по пояс. Из-за этого построение заняло вдвое больше времени, и примерным назвать его язык бы не повернулся. Солдаты тонули в снегу, перебирали руками, как пловцы, и хохотали во все горло. Офицеры сбились с ног, устанавливая порядок. Едва показавшееся на розовом горизонте солнце быстро скрылось за серой хмарью.
С рассвета Шергин намеревался переговорить с местным священником – просить отслужить молебен перед строем для поднятия воинского духа. Но с попом вышла неприятная оказия.
Церковь в селе стояла заколоченная, безъязычная – сброшенный со звонницы колокол лежал у стены несчастным забулдыгой, погребенный под толстым сугробом.
– Куда поп ваш подевался? – спросил Шергин старосту. Чтобы красные заколачивали церкви и скидывали колокола, – такого он еще не встречал и потому не ждал кровавых подробностей.
– Так это… умом тронулся.
Староста сделал страшные глаза и покрутил пятерней у головы.
– То есть как? – огорчился Шергин. – А храм досками кто забил?
– Он самый. Поп. Умом тронулся, дверь заколотил, колокол сбил. Бога нет, говорит. Прости Господи.
Староста перекрестился. У Шергина нехорошо заныло в правой половине головы, той, что пострадала от австрийской сабли.
– И отчего это несчастье с ним приключилось?
– Красные в реке хотели батюшку утопить, – доложил староста. – Связали и на веревке макали. Мы тебя, говорят, сейчас окрестим, как ты младенцев в корыте топил, так и мы тебя тоже. Все равно, говорят, никакого Бога нет. Прости Господи. А поп возьми и… тово. Как вынули его, орать стал, что нет никакого Бога. Ну и оставили его на берегу. Попадью жалко, – заключил он.
– Себя пожалейте, – жестко сказал Шергин. – Что ж вы за священника своего не вступились, как давеча за поротых? Смотрели, как его, будто щенка, топят, и глазами хлопали?
– Виноваты, вашбродь.
Староста попытался упасть на колени, но этому мешал сугроб.
– Не сметь! – сорвался на крик Шергин. – Не сметь передо мной на колени валиться, дурень! Перед Богом вину замаливай.
Высоко, по-журавлиному поднимая ноги, он пошел прочь от заколоченной церкви.
Выйдя к построенным ротам, Шергин махнул перчаткой, приказывая выступать, но случилась заминка. Перед строем вдруг возникла неопрятная фигура в ободранной рясе, с нечесаной головой, и пошла вдоль рядов, скалясь.
– Вот он, болезный, – покаянно вздохнул староста. – Вдругорядь от попадьи сбег.
Шергин оторопело рассматривал безумца: на лбу у него чернела угольная пятиконечная звезда, на груди болталась икона Христа с продырявленными глазами.
– Нету Бога. Никакого Бога, – громко возвещал он, пробираясь по утоптанному снегу. – Бога нет, ребятушки. Поповские выдумки. Никому не крестить лбы. Не ходить к попам на исповедь. Нету Бога.