Царь-гора
Шрифт:
Шергин скучно смотрел в спину бараньему тулупу, чувствуя, как немеют от мороза пальцы ног в старых сапогах. «Надо будет тоже обзавестись валенками, – решил он. – Кажется, их называют пимы. Надеюсь, интендантская служба обеспечит двести с лишним пар валенок. Если же нет, придется поступить по примеру атамана Анненкова. А скорее всего прямо по-большевистски – реквизицией».
Орфаниди двинулся дальше и какое-то время шел в недовольном молчании, исхитряясь собственным тылом демонстрировать враждебность.
Они прошли между двумя стоящими друг против друга кирпичными зданиями. Одно было музеем краеведения с покосившейся вывеской,
– Вашим направлением будет северо-восток, – наконец заговорил Орфаниди, – в районе реки Чумыш. Там недавно завелись банды некоего Григория Рогова. Имеются сведения, что этот молодчик воевал в германской, потом состоял в совдепе. Более о нем ничего сказать не могу, кроме того, что он головорез. К вашим двум ротам нужно прибавить не меньше тысячи штыков. Ну вот, сейчас увидите.
Он повернул в калитку мимо будки часового, вытянувшегося по стойке смирно. Во дворе унылого деревянного строения с маленькими окошками несколько солдат убирали лопатами снег. С другой стороны здания долетали отрывистые команды, но слов было не разобрать. Выбежавший к гостям начальник городской тюрьмы доложил об отсутствии происшествий.
– Проводи-ка нас, братец, – прогудел Орфаниди из-под рукавицы, – знаешь куда.
На заднем дворе грянул ружейный залп, подняв в воздух черное гомонящее облако ворон и галок.
– Это которая сегодня очередь? – морщась, спросил Орфаниди.
– Первая, господин полковник, – передвигаясь боком впереди него, ответил тюремщик. – С вечера прибыла большая партия арестованных из Каменского уезда. Разбираемся. Попеременно работают два следователя.
– Скольких освобождают?
Начальник тюрьмы сложил рот гузкой, посчитал в уме.
– Не больше одного из десяти. Да и то – под честное слово.
– Это как? – не понял Орфаниди.
– Иные арестованные шибко плачутся о детях, которые останутся сиротами, и слезно раскаиваются.
– Можно ли им верить?
Комендант возвел очи горе.
– Время покажет. Сюда прошу, господа.
На заднем дворе тюрьмы солдаты убирали трупы – оттаскивали к забору и закидывали соломой. Престарелый фельдфебель, командовавший расстрелом, хрипло подзадоривал солдат. Вороны, отваживавшиеся на разведку, слетали к забору, перепрыгивали с доски на доску, вздымая черные крылья богини Ники, и издавали каркающий хохот. Увидев начальство, фельдфебель вытянулся и крикнул, чтобы выводили следующих.
У стенки выстроились пятеро понурых мужиков в грязных рубахах навыпуск. Фельдфебель скомандовал на прицел и воззрился на Орфаниди.
– Ну вот вам ваши обязанности на ближайшие несколько месяцев, – с ненавистью в голосе сказал полковник Шергину. – Думаете, эти крестьяне сознательно бьются за большевиков? Как бы не так. Эти несчастные обмороченные мужики воюют против «буржуев», которых в глаза никогда не видели. Полюбуйтесь на них. Они даже не знают, за что умирают. Тут не захочешь, а возненавидишь и себя, и всех. Вы тоже скоро озвереете, будьте уверены.
–
Орфаниди повернулся к нему в секундном замешательстве, затем махнул рукой фельдфебелю. Щелкнули затворы винтовок, приговоренные одновременно перекрестились. Один не выдержал, упал на колени. Громыхнули выстрелы. Вороны, ругаясь, взметнулись с забора в небо.
– Более того, – продолжал Шергин, наблюдая за тем, как убирают от стены тела, – я вполне понимаю вас. В последнее время я все чаще размышляю над словами апостола Павла: «Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». И мы все, живущие сейчас в России, и красные, и белые, и зеленые, и Бог знает какие, абсолютно бессильны что-либо изменить здесь. Это закон смерти, мы находимся в полной его власти. Вслед за апостолом мы можем только восклицать: бедные мы люди! кто избавит нас от этого закона смерти?..
Фельдфебель построил солдат и увел. Прикрытые соломой трупы остались дожидаться похоронной подводы.
Орфаниди с утомлением в лице посмотрел на Шергина и сказал едко:
– Вы вот тут апостола Павла цитируете. А не кажется вам, что рассуждать про апостола в расстрельном дворе – это что-то извращенно-декадентское? Сумерки богов, Ницше… продолжите сами, если вы честный человек.
– Вы имеете в виду утверждение этого сумасшедшего оригинала, что Бог умер?
– И-мен-но, – отпечатал Орфаниди и направился к выходу из тюрьмы.
– Господин полковник! – крикнул Шергин. – Как же вы с такими настроениями воюете за Русь Святую?
Орфаниди порывисто, насколько позволяли бараний тулуп и валенки, развернулся и наставил на него могучий армянский нос, полиловевший от мороза.
– А вы к тому же наглец! Недаром, видно, вас карателем в захолустье отправили.
Шергин равнодушно снес этот плевок, молча утерся. С тех пор как он узнал о смерти жены и детей, ничто не могло вывести его из терпения. Никакие обиды и оскорбления больше не проникали в его душу, ставшую плотно-непроницаемой для подобной требухи бытия. Как-то вдруг, в одночасье, ему сделалось понятным, что жалеть следует не себя, а других, того же Орфаниди, к примеру, и, значит, возмущаться словами и действиями этих других не имеет смысла. Нужно лишь уяснить себе причины их поступков. Причина же всегда одна – зло и отчаяние, овладевшее всеми. Закон смерти, которому, как проклятию, подчинен всякий рожденный от соития мужчины и женщины.
«Бедные мы люди, – мысленно повторил Шергин, глядя в спину Орфаниди, которая выражала теперь не враждебность, а унылую истомленность и заиндевелость. – Кто избавит нас от закона смерти?»
Ноги в сапогах окончательно заледенели, и пальцы наполнились тупой болью. Словно в них, пальцах, сконцентрировалась вся немыслимая и безмысленная российская беда. Впереди была долгая, злая и отчаянная зима. Белый холодный снег, перемешанный с красной остывшей кровью…
Крещенский мороз трещал стволами деревьев, оглушительно скрипел под ногами и льдистым звоном перекатывался в воздухе. Черная пихтовая тайга по берегам Чумыша казалась зачарованным лесом, в который входишь обычным человеком, а выйдешь, – если посчастливится выйти, – совсем другим. Да и человеком ли? Не зверем ли, усвоившим хищную повадку волка?