Царь-гора
Шрифт:
Как бы то ни было, даже среди офицеров поднялось неясное брожение суеверного характера. Выразителем оного к Шергину пришел ротмистр Плеснев. Начав издалека, с алтайского фольклора и вычитанного где-то опасения относительно неизученности влияния шаманского колдовства на человека, в конце он прямо спросил, какого черта лысого они идут искать в проклятых горах. Шергин предпочел бы не отвечать на этот вопрос, но раз уж слово прозвучало, пришлось подтвердить.
– Мы идем искать лысого черта, – невозмутимо сказал он.
– Это понимать в буквальном смысле? – смешался ротмистр.
– Как хотите. Это совершенно все равно. Полагаю, вы не станете
Чуйский тракт, по которому двигался отряд, все ближе обступали горы. Сначала они были как белые заснеженные холмы вдалеке, затем вдруг сдвинулись и выросли над головами. Дух захватывало от того, с каким бесстрашием петляла меж ними дорога, не боясь затеряться. Кое-где между скал лепились аилы туземцев-калмыков, по три-четыре в селе. Алтайцы были знатные строители: воткнут в землю жерди и накроют их сосновой корой – готов дом. Стада на зиму они загоняли в горы – на высоте легче найти корм. Сами калмыки зимами тощали, жили впроголодь – война ли, мир ли, – и поделиться запасами с отрядом, отбившимся от магистральных путей войны, не могли. Охотники-сибиряки, которых в полку набралось с десяток, выцеливали на гористых звериных тропах добычу – горного барана, козла, кабаргу. Мяса хватало каждому на зубок, но и тем были живы.
За селом Улала, в кривой долине между сопок, случился первый бой. Бернгартова орда – а больше думать было не на кого – ночью закопалась в снегу на пути у отряда и атаковала внезапно. Калмыки вдруг вырастали из-под сугроба и, выстрелив, снова падали. Несуразные фигуры в дубленых шкурах с красными поясами, нелепая тактика, гортанные крики охотников, загоняющих пугливое зверье. Все вместе это произвело странное действие – в отряде Шергина началась паника. Бегство солдат остановило лишь внезапное исчезновение калмыков. Шергин был уверен, что подстрелил трех или четырех, но ни трупов, ни крови на разворошенном снегу не нашли.
Что это было гадали долго и с суеверной фантазией.
Позднее группа, посланная разведать «монгольскую орду», быстро наткнулась на калмыков и насчитала до трех сотен. Несколько дней спустя их было в два раза больше. Через неделю в районе Шебалиной деревни, в горах, заросших таежным лесом, орда разрослась до полутора тысяч. Среди калмыков были и русские, бородатые мужики в старинных зипунах.
Возле Онгудая пошли степи, и однажды на рассвете Шергина растолкали с новостью, что впереди в чистом поле стоят калмыки. Дико стоят – по колено в снегу, будто чурки каменные, и не плотным строем, а вразнарядку, от каждой чурки до следующей – порядочно шагов. Когда глаза продрал по команде весь полк, нашлись знатоки из сибиряков, приглядевшиеся да разъяснившие, что чурки в самом деле каменные, а поставлены в бывалые времена самим Чингисханом или еще кем – сторожить тутошние места. Вроде наших богатырей на заставах. А звать – каменные бабы.
До чурок было час ходу, и чем ближе, тем веселей разбирало солдат, – как горох, сыпались шутки про «бабье» войско, и в воздухе крепко посолонело. Вблизи «бабы», утыкавшие степь сбоку от дороги, оказались рослыми, как гренадеры, уродливыми и неприветливыми, но оживленности солдат это не уменьшило. Шергину их веселье казалось надрывным и истеричным, однако останавливать кривлянья он не решился. Все ж лучше, чем суеверные шепотки и нелепые россказни у костров. Но самому хотелось быстрее миновать редкий строй чурок. И еще более странное ощущение: тревожно и неприятно было оставлять застывшее войско у себя за спиной.
Офицеры не могли удержать солдат, да и не особенно старались, – сами сворачивали с дороги и пытались отколупнуть кусочек «бабы» на память, потрогать за исполинские бока. Рядовой Олсуфьев придумал оставить на своей «избраннице» памятный знак и наспех процарапал ножом известное слово. Хвост отряда уже прошел мимо, когда раздался жалкий вскрик. Рядового Олсуфьева придавило упавшей «бабой». Она накрыла его поперек – с одной стороны торчала голова, с другой трепыхались ноги. Олсуфьев был жив, беспомощен и смешон. Из-под «бабы» его вытащили, ощупали кости и наградили хохотом. Рассмотрели слово и объявили, что «баба» женила Олсуфьева на себе, а как же иначе, если слово самого что ни на есть прямого действия, и «бабе» его понять по-другому никак было нельзя. Пострадавший охал, держался за грудь и на зубоскальства отвечал кривой болезной улыбкой.
– Смотри, Олсуфьев, как бы эта баба к тебе ночью не пришла погреться…
– …да не потребовала бы обещанного.
– Ты уж, Олсуфьев, не урони марку, оправдай девичьи надежды.
– Да честь полка поддержи, гляди.
Эпизод раздосадовал Шергина, а затем в мыслях всплыла «Венера илльская» Мериме, и реальность вокруг неуловимо поплыла. Все казалось зыбким и теряющим очертания, двусмысленным. Словно в реальности раскрылась некая дверь и приглашала войти в нее: если бы он решился, его дорога повернула бы в одну сторону, если б остался за порогом – совсем в другую. Он вдруг понял, что преследует не Бернгарта и не его дикое воинство, а идет по следу собственной судьбы, проложенному для него кем-то. И если не свернет, то непременно попадет в конце пути в ловушку, в смертельные объятия каменной «бабы», обручившейся с ним по неведомой прихоти. Но свернуть трудно, невозможно… или почти невозможно? Свернуть не назад, не вбок, а вперед. Вывернуться из объятий «бабы», оставить ее мертвым поверженным истуканом.
«Судьба – это истукан, – подумал Шергин. – Кто следует ей, кого она ведет за руку, тот – идолопоклонник. А много ли теперь в России тех, кто не кланяется идолу? Красные, белые – все согнулись в земном поклоне. Все слушают поступь каменной «бабы». Все трепещут».
В сумерках отряд наткнулся на калмыков. Они запечатали собой проход между протяжными степными холмами. Их было так много, что выбить «пробку» не смогли бы даже пушки. Они копошились на сизо-голубом снегу, их хаотичное движение было похоже на насекомое. Но завязывать перестрелку калмыки не стали. До рассвета снежная степь дышала вооруженным нейтралитетом, настороженно вглядываясь во тьму глазами часовых.
Утром начался бой – самый странный за всю военную биографию Шергина. Калмыки за ночь поставили заграждения из сложенных в несколько рядов бревен, которым в степи взяться было совершенно неоткуда.
Атака в лоб не имела смысла. С фронта от калмыцких пуль отстреливалась лишь сотня солдат. Остальные, разделившись пополам, до рассвета оседлали прилегающие холмы и теперь били калмыков оттуда. Шергин остался с меньшей частью. Люди распластались за наваленной стеной снега, стреляли через узкие бойницы.