Царь-гора
Шрифт:
Впрочем, себя он никогда не причислял к агностикам.
Федор развернул письмо полковника Шергина. Оно так и начиналось: «Моему потомку, который найдет эту шкатулку».
«Милый мой, далекий, незнакомый…»
Он продирался сквозь почерк, как через дебри. Шергин-старший выложил в этом письме всю душу – она текла непрерывным потоком, не оставляя места для абзацев и точек. Дочитав до конца, Федор почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Он был во власти сожаления, светлой тоски и чего-то еще, чему и названия не придумаешь. Словно объял необъятное, и сам стал растянувшейся, истончившейся до предела оболочкой этого необъятного.
Смахнув слезы, он перечитал письмо заново.
«Мы свидетели гибели России, вам предстоит начинать все заново, наше свидетельство бессильно, пусть и выражено действием, войной против красной звезды, ваше свидетельство будет подкреплено силой взывания к Богу миллионов невинно погубленных, их будет еще много, теперь только начало, это новое свидетельство тоже будет воплощено в действии, но я не знаю каком, вы должны будете подняться выше, чем мы, теперь гибель не остановить, все, что мы ни делаем, только усиливает агонию, я больше не хочу в этом участвовать, я снимаю с себя бремя бессильного действия, теперь только смириться с Промыслом и посильно спасать то, что еще можно – жизни людей, веру, память…»
Он аккуратно свернул листки и сложил в шкатулку, а саму ее сунул в рюкзак. День близился к вечеру, снег на скалах сделался синим, как незабудки. Федор прошелся вдоль берега озера, рассмотрел окружающие каре каменные стены. На первый взгляд они казались неприступными, но его не оставляла мысль, что впечатление обманчиво. Если как следует все продумать и, главное, предусмотреть… Если к тому же не пугаться заранее и не обещать себе легкой победы…
Он не знал, зачем это нужно ему. Как не знал и то, почему и для чего полковник оставил здесь письмо. Но причины того и другого, несомненно, существовали, и они были сильнее всего прочего. «Если есть гора, значит, надо на нее забраться», – сказал себе Федор. Потом он вспомнил Аглаину сказку про деревню под высокой горой и ее жителей, которые окаменевали на полпути к вершине. «Завтра я поднимусь туда, – подумал он, разогревая на костре ужин. – Раз уж пришел сюда, глупо не довести дело до конца. Но если я сорвусь и сломаю себе шею?.. А разве не этого я хотел, когда выпрыгивал из окна? Тогда было еще глупее…»
На рассвете, когда снег на вершине из синего стал нежно-розовым, будто стены древнего Кремля, Федор начал покорять гору. Если бы у него имелось альпинистское снаряжение – ледоруб, зубила и прочее, дело шло бы легче. Но в рюкзаке отыскались только складной нож и веревка, которую не к чему было приспосабливать. Федор взял нож, перекинул моток через шею по курткой и прыжком взобрался на широкий уступ скалы.
Метрах в двадцати над головой проходила узкая трещина в породе, поднимавшаяся наклонно еще на полтора десятка метров. Распластавшись по поверхности скалы, Федор полз к трещине больше часа, цепляясь за едва ощутимые неровности. Главное, понял он с первых же метров, – почувствовать доверие к скале, прильнуть к ней, как младенец к груди матери, и повторять собственным телом каждый ее изгиб. Стать аморфным и текучим, как нагретый воск. Это было трудно, но в конце концов ему удалось вообразить себя каплей воска, достаточно сумасшедшей, чтобы ползти вверх против всех законов природы. Он даже закрыл глаза, чтобы зрение не мешало испытывать поразительное чувство перевоплощения и единения с каменной стеной. Это было настолько странное и великолепное ощущение, что Федор очень удивился, когда пальцы попали в трещину. Ее ширина как раз позволяла ставить в щель ногу и прочно держаться рукой.
Следующие пятнадцать метров он преодолел быстро и на крошечном выступе, которым заканчивалась трещина, немного отдохнул. Дальше скала уходила в наклон от него, но дело осложнялось слоем слежавшегося снега. Теперь приходилось расчищать поверхность, рискуя потерять равновесие, и конкурировать с плотным снегом за обладание каждой выемкой в скале. Перчатки, с обрезанными накануне пальцами, давно не грели, руки стали терять чувствительность. Мысли в голове тоже замерзли и почти не ворочались. Это было хорошо – меньше поводов впадать в панику. Федору казалось, что он пребывает в состоянии сомнамбулизма. Рассудок был отключен едва ли не полностью, а управляло им нечто из глубин подсознания, которое захватило его и несло наверх. Он наблюдал за собой точно со стороны – как будто не он висел на скале, а нечто вроде дистанционно управляемого механизма. При этом механизм мог испытывать эмоции, ощущать самого себя, оценивать положение и просчитывать следующий шаг. Но в целом он мешал Федору – был слишком медлителен, неуклюж и мог в конце концов все испортить.
Из последних сил он забросил себя на узкую, длинную горизонтальную площадку и четверть часа отлеживался, отогревая руки над пламенем зажигалки. Пальцы были в крови, саднили сорванные ногти, перчатки на ладонях превратились в ветошь. Федор был счастлив.
Дальше на полтораста метров вверх по гребню простиралась снежно-ледовая целина, блистающая на солнце цветными огнями. Подняв себя, Федор вскарабкался на уступ, встал в полный рост, вдохнул ветер, который дул в спину, будто вознамерился помогать, и пошел. Прочно утопив ботинок в хрустком, твердом снегу, он делал шаг и вбивал в белую глянцевую корку другую ногу. Это продолжалось так долго, что он утомился считать шаги и стал смотреть в небо. Оно было фиалкового цвета с примесью лимона и напоминало о хорошем завтраке, от которого Федора отделяло теперь слишком многое.
Освободившаяся от безумного напряжения часть мозга вернула себе способность мыслить по-человечески. Федору внезапно подумалось, что, когда он дойдет до вершины, ему уже нечего будет делать в этом мире. Останется только живым вознестись на небо. Ведь поднимаются не для того, чтобы спускаться. Однако в этой мысли ему чудилась какая-то тревожащая неточность.
Было трудно дышать, он захлебывался ледяным воздухом, который колол изнутри, и с каждым шагом все сильнее казалось, будто он умер. А эта белая пустыня – препятствие, которое должны преодолевать души на пути к вечности.
Сделав очередной шаг, он ощутил под ногой лед и упал. Несколько метров кувыркался вниз, распахивая лицом жесткую корку снега. Эта же корка помогла остановиться, но руки были содраны в кровь. Лицо набухло теплой пульсирующей болью, и он почувствовал, как по лбу и щеке ползут кровяные дорожки.
Запретив себе думать о боли, Федор достал нож, подобрался к ледовой поверхности и стал выдалбливать упор для ноги.
Таких упоров ему понадобилось сделать около полусотни. Когда позади остался последний шаг к вершине, Федор выпрямился. Шатаясь и задыхаясь, откинул назад голову и сказал:
– Свободен.
А потом прокричал в небо:
– Свобо-о-де-е-ен!!!
По высохшей на ветру крови текли слезы, такие же теплые и быстрые. Федор стал поворачиваться, оглядывая пространства вокруг. На юге лежала бурая степь с ниточками-реками и паутинкой-дорогой. Далеко на востоке тянулся цепью поперечный хребет. На севере безбрежно ширилась бело-голубая с коричневыми прожилками горная страна. С запада протягивало прозрачно-розовые лучи утомленное солнце.
«Странное дело, – неторопливо думал он, – я здесь совершенно один, в полном, наиполнейшем и абсолютном одиночестве. Но отчего-то я чувствую необыкновенную полноту бытия. Словно во мне не одна жизнь, а множество. Меня наполняет множество разных людей, живых, умерших, знакомых и неизвестных. И мне это совсем не неприятно. А внизу это ощущение ужасно бы раздражало. Как все эти люди оказались во мне?.. Как будто я попал в центр мироздания, вокруг которого в одном вихре крутятся жизни миллиардов землян. Но как я выберусь из этого вихря?»
Несмотря на сильный холод, продувающий насквозь ветер, голодное подвывание в животе, разбитое лицо и обмороженные, изодранные руки, ему не хотелось покидать вершину. Федор боялся потерять при спуске это потрясающее ощущение расширившегося жизненного пространства. На память пришли слова Аглаи о нежелании становиться частью мира, и неожиданно стал ясен их истинный смысл. «Она давно поднялась на свою царь-гору, – сказал он себе. – Тому, кто сделал это однажды, тяжело ладить с миром, который никакой царь-горы не видит. Но что-то мне подсказывает, она все-таки ответила на вопрос, спускаться ли с вершины в деревню под горой. Ведь лошадей наверху нет, и выжженной солнцем степи тоже, и бабушки Евдокинишны с дедом Филимоном, и всех остальных… и меня тут тоже не было». Последнее соображение чрезвычайно озадачило и встревожило Федора. «Как же мне встретиться с ней здесь? А что если мы с ней на разных вершинах?»