Царь-кукла
Шрифт:
Капралов покачал головой.
— Да… Его в тридцать седьмом, а ее отправили в ГУЛАГ и в тридцать восьмом заменили на высшую меру…
Она пару раз моргнула, склонилась над чаем, но пить не стала.
— Ох, у меня же еще кекс! Сейчас дам вам кусочек.
— Только маленький.
Ариадна Ильинична достала из холодильника кекс, отрезала от него ломоть и положила на блюдце.
— А детей отдали в разные детдома, — сдавленным голосом продолжила она. — Всех. Дали новые фамилии. Так они и потерялись. Ее дед только в оттепель смог узнать, кем были родители, их после смерти Сталина реабилитировали. У них ведь известная фамилия,
— А пупсик? — напомнил Капралов.
— Да, пупсик. Вы знаете, что он из матрешки?
— Догадался…
— Да-да, конечно! Прадед, когда понял, к чему все идет, раздал детям по части матрешки и наказал никому не показывать. Наверно, надеялся, что они по этим матрешкам смогут потом друг друга разыскать… Пятеро детей, пять кукол, понимаете? Младшему, Ваниному отцу, досталась самая маленькая, наш пупсик. А две большие родители оставили себе.
— А как она попала к прадеду?
— Этого я не знаю…
— Но вы уверены, что кукол было семь?
— Так Ваня рассказывал.
Дома Капралов полез в Гугл. Википедия сразу сообщила, что Морковы — старинный графский род, но по имени Раисинова прадеда, Петра Сергеевича, нашелся только некий репрессированный Марков, впрочем, слишком молодой, 1912-го года рождения. Тогда он взял ручку и лист бумаги и написал:
«Царь и царица — нахожд. неизвестно (утрачены?), принадлежали родителям деда.
1-я вел. княгиня — у меня, происхожд. неизвестно.
2-я вел. княгиня — украдена из музея, завещал бездетный гражданин.
3-я вел. княгиня — неизвестно.
4-я вел. княгиня — неизвестно.
Наследник — потеряна(?) Раисой, принадлежала деду.»
«Во всем этом должен быть какой-то смысл, — подумал он и сразу его нашел: — Из трех известных кукол две за короткое время пропали. И кто-то охотится за матрешками. Разве все это может быть совпадением?»
2
Официанты держались столь непринужденно, что Капралов сразу понял, что они зарабатывают больше него. Стараясь не смотреть по сторонам, он миновал огромный аквариум, воды которого преломляли силуэты сидящих в зале акул капитализма и прочего истеблишмента. Боковым зрением он все же заметил, как человек в белом колпаке и с сачком ловко выдернул из воды какого-то гада и рысцой поволок его на кухню. Он сел за указанный ему стол.
В это самое мгновенье Денисова мать, Нина Петровна Шестакова, оглядывала город с заднего сиденья везущего ее на встречу автомобиля. Ее стройная правая нога была закинута на такую же стройную левую, благо, места для этого в машине хватало. На душе у нее было ровно и покойно, ведь никто не знал, о чем она думает; а думала она вот о чем: «Я должна изменить нашу жизнь!». Мысль эта не была случайной, не возникла сама по себе, она услышала ее в кинофильме и теперь никак не могла выкинуть из головы. В устах киношной героини мысль, правда, звучала немного иначе: сама того не замечая, Нина Петровна заменила непонятное ей слово «свою» на естественное «нашу». Все ее амплуа — добрая жена, эффектная спутница или заботливая мать — предназначались для других, принадлежать самой себе ей было неинтересно и даже страшно. Нина Петровна была человеком долга, причем долга того сорта, который никогда невозможно отдать сполна. Такой подход к жизни не оставлял места эмоциям, но то была сознательная жертва:
Восемнадцать лет Нина Петровна умело строила счастье близких, и тем непонятнее были раскручивающие в последнее время ее семью центробежные силы: мужа засосала политика, сына мечты, и все они всё дальше удалялись друг от друга. Глядя на еле ползущие по Москве автомобили, она с удовлетворением думала о том, что пришло время действовать.
— Лука Романович! — приветствовала она поднявшегося навстречу Капралова. — Вы уже выбрали? Непременно попробуйте омара! Вы любите омаров?
— К омарам я достаточно равнодушен, — деревянным голосом ответствовал тот.
Она села напротив и некоторое время рассматривала его с застывшей улыбкой. В конце концов Капралов отвел глаза.
— Вот как? Не любите омаров? — Нина Петровна положила меню на тарелку. — Однажды, во время свадебного путешествия, мы зашли в ресторан. Принесли нам какие-то ужасные щипцы, и мы совершенно не знали, что с ними делать. Тогда Леонид попросил завернуть омара с собой, мы сели в машину, остановились в поле, разломали его руками и съели. Вкус на меня не произвел особого впечатления, но дело было не в омаре, понимаете?
Капралов кивнул.
— Я помню это так ясно, будто оно происходило сегодня утром. Даже запахи… Странно, правда?
Нина Петровна склонилась над меню и бесстрастно добавила:
— Все мечтают о счастье, но счастливые люди не умеют ценить такие моменты.
Капралов тоже опустил взгляд в меню.
— Лука Романович, — сказала Нина Петровна, когда они сделали заказ, — я знаю, что вы были у моего сына, что у вас дела с моим мужем, и только мы с вами пока не подружились. Это неправильно, не находите?
Капралов мгновенье размышлял, что сказать, но быстро сообразил, что отвечать на риторический вопрос — значит оправдываться, и промолчал.
— Знаете, а ведь Елена Константиновна считает, что эта ваша эпопея с матрешками отрывает Леонида Сергеевича от государственных дел.
— Неужели? — опешил от неожиданности Капралов. — Мне она ничего такого не говорила.
— Возможно, это потому, что у вас не так много государственных дел?
— Возможно, о его делах следовало бы говорить с ним самим? — быстро ответил Капралов; в такие моменты его лицо становилось непроницаемым.
— Лука Романович, это моя семья.
В ровном голосе Нины Петровны послышалась новая нота, будто легкое дрожание бубна в глубине сцены. Она смотрела на собеседника не мигая, и казалось, что глаза ее вобрали всю предназначенную для лица мимику.
— Леонид думает, что если идеи сына подтвердятся, это автоматически сделает его здоровым. Понимаете? Но вы-то зачем все это поощряете, вы же специалист… Вот Елена Константиновна…
— Елена Константиновна лечит вашего сына, а не Леонида Сергеевича, — перебил Капралов. — Не думаю, что у вас есть причины относиться к психиатру как к семейному врачу.