Царь-кукла
Шрифт:
— Это рисунок по памяти, — сказал Капралов. — Но с реальной куклы. И вот еще что… Она была неразборной, то есть самой маленькой.
— Н-да-а… Получается, этот ваш пупсик — самая маленькая часть матрешки?.. — Жуковский повертел лист из стороны в сторону, словно хотел добавить рисунку третье измерение. — Судя по стилистике, мальчик из нашего комплекта. Очень похоже.
— Герб несомненно кого-то из царской фамилии, — сказал Штыков. — Нужно показать специалистам.
— Не нужно, — успокоил Капралов. — Я уже посмотрел на сайте Ленинки. Это герб наследника престола.
— Значит, все-таки семь… — задумчиво молвил Жуковский. — И где сейчас этот ваш пупсик?
— Пропал. Обстоятельства неизвестны. Но кое-какие зацепки есть. Это семейная реликвия, не могу сказать, чья, будем считать,
— Но как такое возможно? — снова заговорил Михаил Африканович. — Они не могли знать весной, что в июле родится мальчик! Думаю, вы ошибаетесь.
— Может, последнюю болванку раскрасили позже? — предположил Жуковский.
— Все может быть, — согласился Капралов. — Но чтобы это понять, нужно восстановить историю матрешки.
— Резонно, резонно… Похоже, у нас есть общий интерес, а, Лука Романович? У вас информация, у меня ресурсы. Объединим усилия?
Капралов помолчал.
— Ответьте сперва на один вопрос.
— Ха! Только если это не врачебная тайна!
Капралов вежливо улыбнулся.
— Зачем вы организовали информационную кампанию?
— Какую кампанию? — не понял Жуковский.
— В прессе, про матрешек. По телевизору, в интернете…
Жуковский покачал головой.
— Знаете, Лука Романович, уверяю вас, что в первый раз об этом…
— Я не успел вам доложить, Алексей Павлович, — тихо сказал Штыков. — Кампания действительно имеет место быть. Мы только сейчас узнали, кто ею дирижирует. Судя по всему, у нас появились конкуренты. Серьезные люди.
— Говорите уже! — нетерпеливо потребовал Жуковский.
— Все нити ведут в министерство культуры. Видимо, им тоже понадобились матрешки.
14
Владимир Михайлович Тодасевич, министр культуры и тайный поэт (становиться поэтом явным с такой фамилией ему было неловко, и потому он для прикрытия пописывал прозу и считался писателем), улучив несколько послеобеденных минут и приказав ни с кем не соединять, с удивлением оглядывал свой жизненный путь. Занятие это доставляло ему известное удовольствие, поскольку смотреть приходилось не столько назад, сколько вниз: он мысленно перебирал покоренные ступеньки, и от крутизны у него кружилась голова. Созерцание панорамы чужих макушек, лысин и задранных кверху лиц с лихвой заменяло ему и фитнес, и медитацию, и даже стаканчик любимого виски. Удивление же его было вызвано удивительной относительностью времени. Нет, министр культуры размышлял не о физике, он вспоминал: казалось, еще недавно, каких-то тридцать лет назад они с сестрой развлекались — звонили в министерство торговли, спрашивали: «Это минторг?» и, получив утвердительное «да», добавляли: «А какого калибра есть мины?». Теперь же он сам в кабинете министра, пусть не торговли, но и ему ведь всего сорок лет.
Владимир Михайлович с детства умел выбирать компанию, и сейчас его окружали замечательные люди, вернее, изображения людей, оставивших по себе замечательные воспоминания: гипсовый бюст Ломоносова по правую руку от входа, деревянный Дарвина по левую (из-за специфики материала похожий на реконструкцию кроманьонца), живописные и фотографические портреты не нуждающихся в упоминании русских писателей и композиторов на стенах и даже автопортрет запомнившегося Тодасевичу современника, философа Ашкердова, нарисовавшего себя в образе хмельного сатира, которого (разумеется, философа, а не сатира) министр ни одной книги не читал, но вместе с Дарвином держал в качестве сигнала всякому входящему, что считает размышление о природе вещей делом также весьма культурным. Интерьер дополняли настоящая арфа, православная хоругвь, шкаф с севрским фарфором и бесцельно расставленная то здесь, то там старинная мебель. В общем, за исключением портрета Ашкердова с хоругвью, кабинет Владимира Михайловича оформленьем походил на класс музыки и ИЗО в богатой гимназии, арендованный для антикварного аукциона.
В противоположном от входа углу, справа от Тодасевича, лежала неприметная на первый взгляд мраморная плита, которую тот все никак не решался приказать унести. Плита эта недолгое время служила постаментом статуе Давида, копии шедевра Микеланджело в масштабе один к пяти, теперь отправленной в провинциальный музей. Полгода назад, получив
Вообще, Владимир Михайлович не любил своего тела, а потому старался обращать на него как можно меньше внимания. Тело было чем-то вроде брата-остолопа, за внешность и поведение которого он будто бы вечно извинялся, отчего обычно имел то ли виноватый, то ли смущенный вид. В жестикуляции, мимике и даже походке Владимира Михайловича сквозила легкая брезгливость, словно он пытался стряхнуть с себя противную ему оболочку. При этом ничего особенного в его теле не наблюдалось, оно было совершенно обычно: среднее, без лишнего веса и явных изъянов. Скорее, причина была в общем восприятии Тодасевичем всего телесного как некоего ограничителя своей бесконечной внутренней гибкости: на самом деле, он с большим удовольствием принимал бы форму той функции, которую в данный момент выполнял.
И все же, несмотря на все это, Владимир Михайлович полагал себя бюрократом новой формации: он с презрением относился к чиновничьей рутине, а главным мерилом эффективности считал не никому не интересные статистические данные о числе посадочных мест в театрах и финансировании библиотек, а отдельные проекты, способные напомнить о величии национальной культуры как внутри страны, так и на международной арене. Такой подход вообще был визитной карточкой правительства, состоящего из современных людей, умеющих увлечь общество интересной идеей: изрядная доля коллег Тодасевича, министров и даже вице-премьеров, успели поработать пресс-секретарями, вице-президентами банков по связям с общественностью и президентами коммуникационных групп; да и сам Тодасевич немало лет, прежде чем стать писателем, писал пресс-релизы.
Последние месяцы самым главным проектом министерства культуры и основной заботой его министра было участие во Всемирной выставке в Сиднее, куда десятки стран должны были привезти все самое лучшее, свои достижения и предметы гордости. Россия, по единодушному мнению членов правительства — мировой культурный камертон, должна была построить свою экспозицию вокруг знакомых миру символов русской культуры, но с инновационным подтекстом, продемонстрировать связь между традицией и современностью, способность бережно хранить наследие предков и умение интерпретировать его в соответствие с потребностями сегодняшнего дня, вдохнуть новую жизнь в казалось бы привычные символы и так далее по пресс-релизу правительства. Министр тяжелого машиностроения даже предложил изготовить макет этого камертона, от чего после первых эскизов пришлось с сожалением отказаться, поскольку его так никто и не сумел вообразить. И тогда Владимир Михайлович выдвинул идею, покорившую коллег. Он предложил связать воедино прошлое и настоящее, сделав центральной темой российского павильона Царь-икру, Царь-водку и Царь-матрешку.
С первыми двумя вопрос решился сразу: чтобы добыть Царь-икру, в Каспии поймали белугу, действительно помнившую царей; Царь-водку вообще искать не пришлось — ею назначили самую дорогую сорокоградусную из соседнего гастронома. Но с матрешкой дело встало: Владимир Михайлович предлагал и самую большую, и самую многоместную, и сделанную с помощью нано-технологий, однако человек, в действительности подкинувший ему эту триумфальную идею, оказался и главным тормозом на пути к ее осуществлению. Тодасевичу с самого начала весьма определенно было указано, какой должна быть искомая Царь-кукла.