Царь нигилистов 2
Шрифт:
— Это очень достойно, — похвалила Скрипицына. — А решения у вас с собой, Александр Александрович?
— Да.
И Саша извлек из другого кармана гору помятых листков.
Вера Николаевна посмотрела неодобрительно.
— Я потом красивым почерком в тетрадь перепишу, — пообещал Саша.
— Сашка! Ну, право нехорошо обещать то, чего не сможешь выполнить, — усмехнулся Никса. — Откуда ты возьмешь красивый почерк?
— Сопру у Лагузена.
— Ну, как вы выражаетесь! — возмутилась Вера Николаевна.
— Я хотел сказать, то научусь, — скучно поправился Саша.
Скрипицына тем временем просматривала листки.
— Вы знаете тригонометрию? — удивилась она.
— Немного, — признался Саша. — А чего там? Косинус разности выводится из теоремы косинусов, а все остальное из него следует.
Вера Николаевна немного опешила. Саша предположил, что она не помнит, как выводится косинус разности.
— И логарифмы? — спросила она.
— Они еще проще, там вообще все из определения следует. Как вам мои решения, Вера Николаевна?
— Думаю, что первые пять правильно. По поводу остальных вам лучше спросить у учителя математики.
— Хорошо, — кивнул Саша. — Спрошу. Можно мне девятую пока порешать?
Девятая задача была геометрическая, на доказательство, и речь в ней шла о выпуклом многоугольнике и его диагоналях. Саша давно понял, что она из тех задач, что гордо подписывают своим именем и предлагают на всерос.
— Вы у меня ее будете до завтра решать, — сказала Скрипицына. — Если не до конца недели.
Поспорить было трудно.
— У вас есть еще задание? — спросила она.
— Есть. Закон Божий, география, история, русский язык и физика.
— Этим и займитесь. А Остроградский — в свободное время.
Доброго Бажанова хотелось порадовать, и Саша начал с Закона Божьего.
Языки ему всегда давались так себе, так что в процессе «вспоминания» французского он не понял, что хард ему достался не то, чтобы дерьмовый, но точно слабо тренированный.
Механическая память у него и в будущем была не блестящая, он выезжал на логике и силе воли, а здесь, кажется, была еще хуже. По крайней мере, на вызубривание двух молитв и символа веры он потратил больше часа.
Попросил Скрипицыну проверить. Ответил не без запинки, но более или менее.
— Я потом еще повторю, — пообещал он.
После чего он решил, что категорически не хочет больше ничего сегодня зубрить, и еще успел почитать записи Грота по географии. Слава Богу, физической.
Утро началось с чистописания. Иван Иванович Лагузен оказался человеком добрейшим и аккуратнейшим. Писал он так, что Саше вспомнилось высокое японское искусство каллиграфии. Обучение состояло в том, чтобы копировать прописи. Но в случае Лагузена это было все равно, что копировать Леонардо да Винчи.
Иван Иванович посмотрел Сашины каракули, вздохнул и подтер в нескольких местах, а подтертое место замазал продолговатым кусочком, похожей на канифоль субстанции светло-желтого цвета.
— Теперь пишите снова, — сказал он. — Чернила не растекутся.
— Можно?
Лагузен кивнул, а Саша взял двумя пальцами таинственный цилиндрик. Он пах смолой и имел внутри вкрапления из трав и коры, а сверху был покрыт чем-то, вроде белой пудры.
— А что это? — спросил Саша.
— Сандарак, — с некоторым удивлением объяснил Лагузен, — не помните?
Саша помотал головой.
— У меня очень испортился почерк? — спросил он.
— Да, нет, — сказал учитель. — Был тоже не образцовый. Поправим.
Саше никогда не нравились подобные занудные предметы, но сам же просил пару семестров чистописания. Да и доброго Ивана Ивановича не хотелось огорчать.
Лагузен подумал и поставил четыре (за старание).
После чистописания был английский. Помня о физике, Саша уже не столь радовался, ожидая подводных камней.
Фома Иванович Шау преподавал английский язык и словесность в Александровском императорском (бывшим Царскосельском) лицее и Санкт-Петербургском университете, и был англичанином не только по роду занятий, но и по происхождению, поскольку родился в Лондоне и окончил Кембридж.
В России, кроме преподавания, он занимался переводами, в частности переводил на английский Лажечникова и Пушкина. И издал «Контуры английской литературы» — книгу, по которой уже десятилетие учились не только в России, но и Европе, Англии и Североамериканских штатах.
Саша подозревал, что Шау, на самом деле, Шоу, и не Фома, а Томас. Но англичанин успешно отзывался на «Фому Ивановича».
Урок начался как непринужденный разговор на тему «Как вы провели лето, Александр Александрович?» Понятное дело, на английском.
Саша рассказал почти обо всем, что случилось после болезни: про гостиную мама, про визит Константина Николаевича, про именины и День рождения императрицы, про кадетский лагерь и про День рождения Никсы. И, вроде, говорил неплохо. Но Шау с каждым словом мрачнел все больше.
— Что-то не так? — спросил Саша. — Я многое забыл…
— Очень странно, — сказал Шау. — С одной стороны, вы говорите лучше, чем раньше: свободнее, правильнее строите фразы и формулируете мысли, больше используете слов. Но как вы говорите!
— Произношение? — предположил Саша.
— Если бы только! — вздохнул Шау. — Вы говорите, как мастеровой с Лондонской окраины!
— Может быть, не так плохо, если русский говорит по-английски, как лондонский рабочий…
— Я вам польстил, — возразил Шау. — Даже английские мастеровые так не говорят. Этот ужасно некрасивый русский акцент, который ни с чем ни спутаешь!
Как всякий либерал, Саша любил на разные лады и всякими разными словами поругать Эту Страну, но, как все либералы, терпеть не мог, когда тоже самое делали иностранцы. Это наше неотъемлемое право Эту Страну четырехэтажным матом крыть, а вы не лезьте, все равно ничего не понимаете!