Царственная блудница
Шрифт:
– Опасные словечки, – пробормотал Колумбус. – В былые времена в России из-за меньшей провинности кричали «Слово и дело» и влекли провинившегося на дыбу, невзирая на пол и возраст.
– Joder! [14] – воскликнул д’Эон. – Помню, когда я был в Испании, то мог убедиться, что испанки взрывней пороха. Но им далеко до вашей племянницы, господин Бекетов.
– Ну вот, – проворчал раздосадованный Никита Афанасьевич. – Ни племянницы, ни невесты. Куда она побежала? Я должен ее догнать.
14
Черт возьми! (исп.)
– Никуда не денется, – нетерпеливо сказал Колумбус. – Так вы желаете принять участие в интриге или нет?
– Да! – воскликнул Бекетов.
– В какой? – недовольно спросил д’Эон.
Ему не нравилось, что Бекетов сразу потерял голову и готов на все. Ему самому хотелось быть главным действующим лицом интриги!
– У меня есть средство, – понизил голос Колумбус, – заставить русскую императрицу сделать все, что я захочу. Можно сказать, она у меня в руках.
Афоня выскочила в сад и сразу поняла, что сделала глупость. Для начала она мгновенно до дрожи замерзла после бессонной ночи и изобильно пролитых слез. Но, кроме тонкой рубашки, плечи ее ничем не были защищены. А главное, она сама себя лишила возможность узнать, что замыслил Колумбус и что с таким желанием готовы исполнить д’Эон и Бекетов. Останься она, прояви хоть каплю самообладания, она могла бы воздействовать на Никиту Афанасьевича; к тому ж, она чувствовала, что д’Эон на ее стороне, ему самому нужно завладеть расположением императрицы, и если он невольно сыграл роковую роль в Афониной судьбе, то роль эта, по сути, обернулась для нее благом. Нет, правда! Сейчас у ее любимого нет возможности видеть императрицу, сама Афоня избавлена от ненавистного жениха, и если бы не участь родителей, она могла бы с полным на то основанием почитать себя счастливой...Задумавшись, она бродила по саду, путая тропинки, обхватив себя за плечи и выколачивая зубами дробь, как вдруг какой-то шорох заставил ее обернуться – и она увидела Брекфеста, который несся к ней огромными прыжками, почти не касаясь лапами земли, а за ним бежал хохочущий Гарольд, упоенно оравший:
– Возьми ее, Брекфест! Ату ее! У-лю– лю-лю!
Афоня прервала оцепенение ужаса, в которое ее всегда повергал вид этого огромного пса, напоминавшего ей голого человека, силою злых чар обращенного в собаку... это сходство было кошмарно, кошмарно! – и ринулась бежать. Хотелось позвать на помощь, но крик комом сжался в горле от страха – а главное, от мысли, что она ни в коем случае никого не должна в доме разбудить, ибо из-за нее могут схватить д’Эона, а это повлечет за собой новые гонения на Бекетова.
Куда бы она ни бросилась, Брекфест не отставал, а Гарольд не переставал его подзуживать, улюлюкать, распаляя в доге желание во что бы то ни стало схватить мечущуюся, перепуганную девушку. Он травил ее, как жалкую лисицу на псовой охоте! Наконец Афоня после метаний по саду заметила, что прибилась к забору... потайная калитка была совсем рядом, и в приступе отчаяния она бросилась туда, выскользнула вон, но никак не могла поверить, что спаслась, потому не успела остановиться, а пробежала еще с десяток шагов до поворота. Внезапно из-за угла дома выдвинулась оскаленная лошадиная морда – тройка, несшаяся на полном ходу, налетела на Афоню, ее швырнуло к стене дома... От удара девушка лишилась чувств и более уже ничего не видела.
Санкт-Петербург,
1740—1741 годы
Около этой калитки в ограде, отделяющей большой, запущенный сад некоего частного дома от столь же запущенного, только еще большего сада Летнего дворца, всегда стоял часовой. Ничего удивительного в том, что в этом саду околачивался часовой, не было: ведь в Летнем дворце жила правительница Анна Леопольдовна, матушка малолетнего императора Ивана V Антоновича. Правительницу надлежало охранять. Гораздо удивительнее, что здесь, в столь укромном уголке, стоял только один часовой.
Смешно. Ну кто, какой злоумышленник, возымей он опасное намерение, попрет с улицы? Даже и не торчи там целая гвардия часовых! Нет, всякий уважающий себя злодей непременно поищет местечко, которое почти не охраняется. Вроде этого сада. Так что именно здесь надо бы гвардию расставить на каждом шагу!
Но часовой всегда был один. И вел он себя, надо сказать, очень странно. Когда царевна Елизавета Петровна, загулявшись по саду своей кузины, полюбопытствовала невзначай, что там, за калиточкой, чье владение, часовой пройти ей не дал. Точно так же завернул он однажды прочь и самого принца брауншвейгского, Антона-Ульриха, мужа Анны Леопольдовны. Принц просто ушам своим не поверил, услыхав решительное:
– Ходу нет, пускать никого не велено!
Принц Антон-Ульрих, впрочем, счел, что такая решительность вызвана исключительно соображениями его собственной безопасности, и скандала устраивать не стал: отправился покорно восвояси, даже не полюбопытствовав, что ж там за дом такой виднеется за оградой. Да и царевна Елисавет, по врожденному легкомыслию, немедленно об этом доме забыла. А вот кабы дали волю своему любопытству Елисавет и Антон-Ульрих, кабы решились они покараулить и выведать, когда и по какому случаю открывается калиточка, узнали бы они, что проход в нее дозволен только двоим. Мужчине и женщине. Женщиной была любимая фрейлина правительницы Анны – Юлиана Менгден. Ну а мужчиной – новый (вернее, старый!) саксонский посланник, обольстительный граф Морис Линар. Именно он снимал тихий дом, стоявший в глубине заброшенного сада. И об этом жилище не знал ни польский король, ни дрезденский двор, интересы которых представлял граф Линар в России, ни русские министры, в том числе всемогущие фельдмаршал Миних и вице-канцлер Остерман.
Этот дом был снят для устройства не дел государственных, а любовных свиданий. Однако ошибкой было бы думать, что дамой сердца Мориса Линара была вышеназванная Юлиана Менгден!
...Он проходил через калитку, прикрывая лицо плащом, отводя полу только на миг, чтобы вышколенный часовой увидел: идет именно тот, кому идти здесь дозволено. Чуть раздавался скрип калитки, как из-за деревьев выступала женская фигура в ярко-синем платье. Юлиана всегда носила ярко-синее или голубое – это были ее любимые цвета. Подхватив графа под руку и заглядывая ему в лицо с самой приятной улыбкой, фрейлина увлекала его к двери, ведущей во дворец, – столь же укромной, что и калитка в ограде. Боковой, темной лестничкой, на которой пахло пылью и мышами, они поднимались на верхний этаж. Если бы их застигли на этом пути, Юлиана прославилась бы как шлюха, которая водит к себе любовника, пользуясь тем покровительством, которое оказывала ей правительница Анна. Был бы скандал... дойди он до принца Антона-Ульриха, Юлиану, очень может быть, вышвырнули бы туда, откуда она несколько лет назад приехала с двумя своими сестрами, – в Лифляндию.
А может, и не вышвырнули бы! Подумаешь, принц Антон-Ульрих! Да кто его принимает всерьез?..
Наконец в стене возникала еще одна укромная, незаметная дверь. Ключ от нее был только у Юлианы. Она отпирала заботливо смазанный замок бесшумно, двумя привычными поворотами. Потом отходила в сторонку и давала дорогу Линару. Иногда она позволяла себе подмигнуть или сделать шутливый реверанс красавчику графу. Он тоже позволял себе ответно подмигнуть, пощекотать Юлиану под востреньким подбородком или даже грубо лапнуть ее за грудь. Вернее, за корсет, ибо Юлиана, к несчастью, была плоска, аки доска.
Она не принимала вольностей всерьез и не больно-то возмущалась. Это были всего лишь незначительные знаки внимания, нечто вроде монетки, брошенной расторопной служанке.
Поведя голыми плечиками и сдавленно хихикнув, Юлиана прикрывала дверь и поворачивала ключ в скважине. Потом она прикладывала ушко к двери и несколько мгновений стояла так, то улыбаясь, то хмурясь, то покачивая головой. Наконец со вздохом начинала спускаться, чтобы, обойдя дворец, появиться с парадного входа, с независимым видом пройти в свою комнату, смежную с опочивальней принцессы, усесться там в кресло, плотно придвинутое к запертой двери, и сидеть так, насторожившись, готовясь костьми лечь, но не подпустить к этой двери никого, особенно принца брауншвейгского Антона-Ульриха. Она сидела, вся сжавшись от напряжения, и сама не знала, то ли впрямь раздаются слишком громко, то ли ей просто слышатся и шепоток, и легкий, счастливый смех, и громкие вздохи, и нежные стоны, и затяжные звуки поцелуев – словом, все то, что непременно сопутствует тайным встречам двух любовников.