Царственная блудница

Арсеньева Елена

Елизавета всегда боялась ночных переворотов, а потому много лет Чулков совсем не ложился по ночам в постель и дремал в кресле возле дверей императрицыной спальни. Она знала, что этот порог можно перешагнуть только через труп верного друга. Вскоре Василий Иваныч получил в дар село Архангельское, а потом чин камергера и орден Святой Анны. Теперь императрица строже блюла свое реноме, и ее по ночам развлекали и охраняли дамы-чесальщицы, однако по-прежнему все свое время Чулков проводил во дворце и оставался в курсе всех мало-мальских тайн. Он сохранил самые приятельские отношения с Алексеем Яковлевичем Шубиным. Они сдружились еще с тех времен, как Шубин, вернувшись из ссылки, скитался, как неприкаянный, близ Елизаветы Петровны, прекрасно

понимая, что былого не обрести, но будучи еще не в силах найти себя в новой, столь безумно изменившейся жизни некогда всеми забытой царевны. Чулков знал о нем, хотя доселе они не встречались. Василий Иванович помнил ночные рыданья Елисавет по милому другу, с которым она была разлучена, он читал нежные, неловкие стихи ее, нацарапанные сквозь слезы и полные отчаянной надежды. Надежды не сбылись и не сбудутся – Чулков первым понял, что в прошлое возврата нет, и посоветовал Алексею Яковлевичу отбыть на Нижегородчину, а не рвать себе попусту сердце в Петербурге.

Туда, в Работки, Василий Иванович несколько раз наезжал, а Алексей Яковлевич, изредка и тайно бывая в столице, всегда останавливался у Чулкова. Звали они друг друга между собой «Чулок и Шуба – государыни вещи» и нисколько не омрачали своих отношений ревностью из-за того, что в разное время удостоены были Елизаветиных милостей.

И вот во время одного из таких приездов Шубина его лошади и сбили обезумевшую от страха Афоню. Куда было ее везти, как не в дом Чулкова?

Вот так она и попала сюда.

Санкт-Петербург, сад английского посольства,

1755 год

Отправив камердинера Василия Ивановича Чулкова с запискою во дворец и наказав непременно дождаться ответа от барина, а всего лучше – просить его немедля воротиться, Алексей Яковлевич Шубин нахлобучил старую свою треуголку, которая отчего-то являлась предметом почти священного поклонения баб и девок в селении Работки Нижегородской губернии, взял палку, без которой идти мог лишь с трудом, и вышел из дому, наказав Татьяне, своей камчатской жене (до крещения Татьяна звалась Айной), глаз не сводить со спящей Афони. Татьяна, которая когда-то славилась как первая красавица побережья Авачинской бухты, но быстро увяла, в точности как недолговечные цветы тундры, отродясь не приучена была своевольничать, а уж господину своему и повелителю, коего обожала, словно некое высшее божество, она, конечно, и не помыслила перечить. Вновь уселась в кресло-качалку возле кровати и предалась исполнению своего долга, который скрашивался мерным, беспрестанным раскачиванием: качаться Татьяна любила, аки дитятко малое!

Алексей Яковлевич держал путь к английскому посольскому дому. Ему хотелось по возможности хоть что-то вызнать об оставшихся там участниках Афониного приключения. Следовало выяснить, покинул ли посольство Бекетов или находится еще там. Если отбыл – надлежало разузнать, куда и каким путем. Судьба кавалера-мадемуазель также была ему чрезвычайно любопытна. Ну и, конечно, не намеревался он обойти вниманием участь этого Колумбуса.

– Колумбуса! – ядовито пробормотал Шубин. – Мубумбуса! Хренумбуса! Чертберидралумбуса!

Благодаря Чулкову он был в курсе всех событий, происходящих во дворце.

– Ой, батюшки! – раздался рядом визг, и чуть ли не из-под ног задумавшегося Шубина, который мерил да мерил шагами мостовую, ничего вокруг не замечая, выпросталась какая-то согнутая вдвое бабулька с огромной корзиной, тянувшей ее к земле. – Людей давит, ничего вокруг не видит! Еще один сумасшедший! Что ж это за день нынче?!

– Это кто здесь сумасшедший?! – Шубин грозно воздел палку, чтобы вытянуть оскорбительницу по согбенной спине, да не попал – она уже со всех ног улепетывала дальше к Неве, выкрикивая:

– Кто-кто! Да вон чухонка голая под телегой сидит, глаза разуй, вишь, народишко собрался глазеть!

Шубин оставил попытки погони и огляделся. И впрямь – несколько человек толпилось на углу, хохоча и подталкивая

друг друга в бока. Тут были бабы с корзинами, расторговавшиеся лоточники, какие-то босяки и вездесущие мальчишки. Все они пытались заглянуть под телегу, нагруженную сеном и плотно увязанную: должно быть, только что приехала в город, ее еще не успели разгрузить, да, по всему, кобыла возчика расковалась, и он отвел ее в небольшую кузню, притулившуюся за углом. Оттуда доносился перестук молота по наковальне: видать, подкову правили и готовили к набивке. Но куда любопытней было то, что виднелось под телегою – толстенная девка с белесыми чухонскими волосами, которыми она старательно пыталась занавесить голые плечи свои и ноги, торчащие из-под короткой исподницы. Девка сидела на мостовой, скорчившись, тянула на колени подол исподницы, которая, по ветхости своей и по толщине обладательницы, разлезалась то там, то сям, – и громко подвывала.

– Что за притча? – удивился Шубин, который, сколько не жил на свете и в Санкт-Петербург не наезживал, отродясь не видывал, чтобы там полуголые девки по улицам бегали, хотя, конечно, по столичному положению Питера в нем вполне могли и даже должны были твориться всяческие непотребства.

– Да вишь, раздел ее какой-то разбойник. Втащил в подворотню и раздел! – пояснил какой-то лоточник в изрядном гречневике [15] . – Девичью честь брать не стал, не! – решительно покачал он своим гречневиком. – А вот сарафан да платок исхитил, негодник. Эка нынче господа извращаться пошли!

15

Так в старину назывались высокие шапки, столбиком стоящие на голове, наподобие гречневика – пирожка из гречишной муки.

– Господа? – повторил Шубин. – А господа тут каким боком пришитые?

– А таким, – сказал «гречневик», – что по одежке был тот хитник господином, а по повадке – разбойником. И зови его как хошь!

Шубин хмыкнул и пошел себе прочь, мигом, впрочем, об сем происшествии забыв, потому что оно никак не касалось ни его, ни его планов касательно способа проникновения в посольский дом к англичанам. Разумеется, эта высокомерная братия не пустит его на порог, да Шубин и не пытался соваться с парадного крыльца. Он намерен был поискать ту самую калиточку, около которой видел долговязого Афониного жениха с этим, как его... Прохвостом? Или Брамапустом? А, черт, не вспомнить, да и какая разница, как его звали, того пса? Спасибо ему преогромное, потому что, повинуясь собачьей своей природе, он не искал отхожего места, а оставил выразительную кучку там, где стоял. Аккурат напротив секретной калиточки!

Чистоплотный Шубин с помощью нескольких палочек отшвырнул кучку с дороги и, ощупав калитку, нашел, куда просунуть руку, чтобы сдвинуть внутренний засов. Оглянулся – но никто не заметил, что он вторгается на землю другого государства, да и не случилось никого поблизости, а потому Шубин вторгся-таки – и аккуратно прикрыл за сбой дверку.

Земля эта самая оказалась заросшим садом, и Шубин с трудом различил между деревьями очертания здания. Это были, очевидно, те домашние покои посольского дома, о которых говорила Афоня. Он двинулся туда крадучись, как вдруг впереди заметил какое-то мельканье.

Приблизился, затаившись, и чуть не ахнул, увидев того самого пса, ну, этого, как его... Пес ретиво прыгал вокруг яблони, норовя достать в прыжке что-то, тряпку какую-то, что ли, свисающую с нижних ветвей. Он был так увлечен, что даже не лаял, а громко, азартно сопел и даже не чуял приближения Шубина, который в своих мягких сапогах шел почти бесшумно, забыв про хромоту.

Вот те на! Да ведь это не тряпка, это подол сарафана – синего, с пестрой каймой, какие носят чухонки, приезжающие в Питер торговать молоком. Как же чухонка попала в посольский сад, да еще и на дерево умудрилась запрыгнуть?!