Центумвир
Шрифт:
– Яр в заморозке, пока полностью не засветит и не отдаст конфискат, официально все это звучит, что вроде как Марвин и Дуб очень обеспокоены возможным подрывом своей репутации и тщательно разбираются с ним, и проводят профилактические беседы, пока Кот мониторит все наше на предмет подтверждения выдвинутых обвинений, но, естественно так, чтобы не подтвердить. Поэтому Яру не дадут права судить Еремеева. Да и родственники же, ему и не дали бы… Мы думаем, что как с Саидом утрясут, то Марвин двинет объяву, что нужен независимый центум для решения вопроса с Еремеевым.
– Кто возьмется?
– Сразу перехватит Лютый, они со Старым уже на низком старте.
– Ты же Алешке не сказал? Поэтому такой у всех информационный голод, да?
– Не сказал, конечно. Я дебил, не отрицаю, но не настолько, – с осуждением произнес Вадим.
– Алешка думает, что ты дебил, потому что не сказал, – улыбнулась я, выходя к ним и вставая рядом, облокачиваясь плечом о стену. – Подожди меня пару минут, немного вещей возьму.
Лида перехватила разворачивающуюся меня за локоть.
– Мой брат не предавал моего мужа. – Твердо глядя в ее непроницаемое побледневшее лицо и напряженные глаза. – Раз с Яром все в порядке и никто его убивать не собирается, я хочу к нему. Вадим, подожди меня.
– Ты не полетишь со мной. – Непререкаемо и безапеляционно, с яростью в карих пустошах.
– Вспомни, с кем ты разговариваешь, Шива. – Резко и хлестко. – Статью за превышение полномочий не подскажешь, судья Дредд, блять? Итог будет один, завтра я буду дома. Единственный способ мне помешать – сломать мне ноги. Приступай.
Приподнимая подбородок и уголок губ, не показывая, масштаб катастрофического разрушения души и последствий этого. Но он знал. Как и Лида, закрывшая глаза ладонью и медленно приседающая на корточки. Прищурился и, твердо сжав челюсть, едва заметно кивнул.
Улыбнулась одобрительно, а внутри тихо так. Мертво. Со смрадом разложения. Но главное, что тихо.
Глава 12
Два с половиной часа ночного перелета. Лида пыталась со мной поговорить. Я, сидя на диване, подобрав под себя ноги, безэмоционально сообщила, что хочу сохранить с ней хорошие отношения. Я действительно этого хотела, из-за того, что она приехала ко мне в Копенгаген, осознавая, что ее сына могут убить в любой момент по причине, что мой брат, якобы, заложил ее сына, ее единственного ребенка, и зная это приехать в Копенгаген ко мне, которая могла лишится обоих. Умолчать об этом… Здесь самый болезненный щелчок в моей жизни, попытка переключения неимоверная. Я действительно хотела дальше уважать эту женщину, ибо она тоже себя убивала, когда ехала к сестре того, кого они все считали палачом Ярослава Истомина. Поэтому попросила без разговоров. На некоторых вещах лучше ставить блок, потому что дальше ваши позиции настолько разойдутся, что кроме взаимоуничтожения ничего не останется. Она сглотнула и, протяжно выдохнув, отошла от меня.
Вадим сидел лицом ко мне невдалеке в кресле, тоже глядя в иллюминатор, подперев висок двумя пальцами, с зажатой в ладони бокалом с бурбоном. Хьюстон,
Правда. Слово такое забавное…
Вадим отзвонился Истоминской пиздобратии еще в аэропорту. Многое выслушал. Потом дал трубку Лиде и она с непроницаемым лицом отошла, тоже, очевидно выхватывая от разъяренного Ярого за то, что переживала, что его убьют и пытала его самого доверенного человека. Выхватывала за то, что ее, как и всех, кто, в перспективе, мог бы сдать мне происходящее там, держали в информационном голоде. Выхватывала за то, что беспокоилась о судьбе своего сына. Человека собирающегося убить моего брата, обвинив того в предательстве. Убить и не сообщить мне. Втихаря. Моего родного брата, взрастившего меня, оберегающего и защищающего всю мою жизнь. Мою кровь и мое сакральное, что помогало жить в этой полной дичи. Ну, давай, попробуй его тронуть, Ярый. Снова кровью блевать будешь, только не физически, а в гораздо худшем плане…
Вся моя жизнь это вера и практика. Вера в то, что давно обесценено и утрачено, что пожрано массами, что превращено в грязное извращенное порно, где жестко оттрахано и сдыхает захлебываясь блювотой и кровью.
Практика в этом же. Когда восемь тысяч, знающих правду, оргазмируют от лжи, которую себе внушают, хотя знают правду. И даже вырежи себе на лбу и повесь транспарант «не подходи, здесь наебывают», они будут заходить, ибо разума нет, ибо животные, живущие только на инстинктах, ибо звери и твари. Ничего святого, никаких ограничений, никаких границ.
Эти вот все, тоже из этого класса, правда прокаченного, с тоннами бабла и пафоса, но тоже уверовали в ложь, которая им удобна и нужна, хотя им искренне сказали, что не наебывают, а они прямо уверовали в противоположное. Потому что им так нужно.
Правда это действительно забавное слово. Прав. Да.
И до меня все никак не дойдет. Двадцать семь лет, а до меня все не доходит, что нельзя верить чужим и их словам, если хочешь, чтобы твои близкие выжили. Нельзя верить чужим…
Мне было десять, когда повесилась крестная Ильи. Я плакала, сжимая гвоздики. Многие говорили, что она слабая, что она сдалась, что наплевала на своих детей и маленьких внуков. Вот такая вот правда. Много позже узнала, что она повесилась, потому что дети конфликтовали и дошли до полной взаимной ненависти и проклятий из-за того, что не смогли поделить кому достанется дом, после ее смерти. Она еще живая была, инфаркт на ногах перенесла, вот и пошли разговоры. Повесилась.
Слабая, говорили про нее. Суицид же. Батюшка местной церкви отказался отпевать. Вот это правда. Эти имбицилы никогда не поймут такой суисайд, потому что мир, сука, дикий. Они никогда не поймут, а я очень отчетливо понимаю. И сейчас, от ощущения того, как разлагается внутри то, что тянуло к жизни, что было моим ориентиром и надеждой и решившее за моей спиной убить моего родного брата, ну, не он сам, его же временно лишили все полномочий… Только вот не препятствование – тоже самое участие, даже еще хуже. Еще грязнее, какой бы благородный мотив не был, уберечь ли меня, или совсем свято в ложь уверовали, суть одна – это мой брат.