Центумвир
Шрифт:
Да, Хьюстон, я тоже, – то, что думала, повернув голову и пригубив бутыль, глядя в глубочайшие и улыбающиеся серые глаза, тридцать четыре года назад подарившие миру печать. Для меня. Нас всех. Она, приехавшая в Копенгаген и разъебавшая второсортный бар на окраине тем, что гнобило всех изнутри и этому нужно было дать выход. Потому что она мать своего сына и она знает, кто встает у его плеча. Знает, кто он и кого он избирает. Она разъебала не бар, а нас, тем, что давала сейчас выход всему этому дерьму душившему ночами. Он знает о своем окружении и ради него слечь готов. Они платят не меньшим. А она гораздо большим. В переливах серебра ее глаз бездна просто, когда она протянула пальцы с зажатой сигаретой и холодными подушечками приподняла мне подбородок. Она закроет счет всего нашего бесчинства. Она выбрала этот бар. Она собрала всех. Она знала, что будет и что
Потому что это непередаваемое чувство, что за тебя сделают не меньшее, что твоему самому важному материально и навсегда обеспечен полный комфорт, покой и защита. Материально, да. Потому что это имеет значение в этом материальном мире, и как не верти от этого ебало, оно, сука, важно. Важно твоему самому важному, чтобы оно было здоровым и сытым, когда ты начнешь формировать духовное, зная, что нет отвлечений на материю. Зная, что Истомин подстраховал в этом и теперь главное выпустить в это дерьмо человека. Которому будет больно и сложно, но он им останется, как и его родители. Можно ведь и в жестких условиях, без комфорта формировать, но когда любишь свою семью, так не хочется жесткости... Вот именно так он их отбирал. Навсегда. Просто знающих, что это твое важное для них будет под полной протекцией.
Просто понимаешь, что преклоняешься перед ним, не дотягиваешь во многом, но знаешь, что платит не меньшим. Хотя и не обязан. Просто такова его догматика… у них всех. И тогда удары жестче. Ни одного из них он не держал силой. Они сами держались на нем, ибо есть что-то большее, чем знание, что баблом будут все обеспечены. И били еще жестче. Потому что они в Копенгагене, все при бизнесах, при чистых фамилиях и гражданстве, их семьи в полной безопасности.И поялась тень слабой надежды, что это все не понадобится.
Жестче. Потому что мысли о цене.
Когда его могут освежевать в любую минуту.
Еще жестче.
Смотрела на месиво, сжав челюсть, улыбаясь и стирая слезы с лица, где под тоннами штукатурки отметины спасения Игорем.
Усилие. Щелчок.
Полиция. Бухие мы, ржущие и пока везли к участку, пытающиеся вспомнить, каковы наши имена и вообще данные по поддельным докам, которые еще в баре отобрали. Лида в участке и ее охуительно смешной акцент, когда она вызванивала и сообщала, что мы отгуляли и где сейчас находимся знакомому, у которого отец был старшим прокурором здесь. По случайному стечению обстоятельств этот знакомый закончил когда-то Колумбийский универ.
Мы, ржущие до слез. От ее акцента. Ее гневного взгляда и смешных подъебов. Мы, способные рушить системы, создавать их и выдвигать на выстрел в ярды. Подъебывающие зверюгу Еровинкина, угарно оправдывающемуся перед супругой по телефону, здесь не отбираемому вплоть до самой кутузки (да и там не отбираемому, просто вежливо попросили сдать до утра, Апанину даже пообещали, что на зарядку поставят. Вот это сервис, конечно) в отличии от российских реалий. Еровинкин на полном серьезе оправдывался перед женой, в конце заоравшей, что она тоже к нам хочет, но у нее сын, к сожалению, от него, и она выебет мозг Еровинкину когда нас отпустят. Это услышал и пересказал нам Ульяныч, сидящий с ним рядом и положивший голову на его плечо, с любовью глядящий в лицо своей храпящей Вики на своих коленях, и с восторгом просипевший «ну ты, конечно, и каблук, Еровин, пиздец, позорище!» склоняясь и целуя губы своей храпящей на весь участок девушки, пока мы были в помещении типа дежурки и цивильно ожидали когда нас оформят, штрафанут и выпишут шестнадцать часов ареста. У Ульянычей четырнадцатого февраля свадьба, мы все приглашены. Узнали об этом когда он упал перед Викой на колени, пока остальных в баре скручивала полиция. А потом, пока стояли в пробке, я этим двоим торопливо скидывала контакты наших устроителей свадьбы и инструктировала, что к чему, а они мне мешали своим громкими сосаниями…
Мы, закрытые на шестнадцать часов в кутузке, напоминающей неплохой отель. Затяжной и на редкость хороший сон, головная боль, похмелье. Завтрак будто
Меня разбудил Вадим. Его голос, позвавший меня по имени. Резко открыла глаза и узрела в моей комнате Хьюстона в ночном полумраке стоящего у софы, куда я завалилась после того, как сходила проверить Лиду. Укрыла ее, выпила пару таблеток от головной боли и снова завалилась спать.
Долгий миг глаза в глаза.
– Все нормально. – Спокойный голос Шивы в ночную тишь, вплетается успокоением в набат сердцебиения в ушах. – Все действительно идет нормально. У Яра все хорошо. Меня просто для раздачи пиздюлей прислали, а то вы гульнули тут так, что мы там чуть не поседели… от зависти. – Фыркнул, отводя взгляд, удрученно прошептав, – чего-то я хуйню какую-то пизданул.
Напряженно глядя в его ровное невесело улыбнувшееся лицо, задавленно выдавила сквозь зубы:
– Пожалуйста, Вадим, потерпи, я сейчас проебусь. Пожалуйста, потерпи.
Сглотнул. Помедлив, снял пальто с каплями талого снега на плечах и сел на край софы. Прикрыл глаза и, опустив голову, так знакомо локтями в разведенные колени, тихо на выдохе разрешающим, потому что он вытянет нас обоих без нашей раскоронации:
– Давай.
Уверенно и взвешенно.
Сбитый выдох с моих пересохших губ, когда вжималась в него, так и не осмелившегося тронуть в ответ и мучительно терпящего, пока меня било до скулежа на его плече. До скулежа, потому что у них даже запахи схожи. Потому что парфюм похож. Потому что шлейф никотина одной марки. Потому что он такой родной и близкий, потому что я для него временами злящая, но тут же остужающая, и была рядом, когда нужно и отходящая, когда ему нужно. Потому что это так знакомо им обоим. Так нужно. Потому что он часть Яра, очень важная ему часть. В этом мраке важнейшая часть долгие годы. Часть того, по которому я так тосковала, до боли от мрака того, что отодвинуто, а оно приходило во снах ко мне. И сейчас я начала тосковать еще больше, до невыносимости, до скрежета зубов, утыкаясь в его плечо. То самое, что однажды словило выстрел. Контрольный для Яра. Если бы не Вадим, закрывший его собой и давший согласие Яру на то, что его убьют позже и вырвавшегося под пулю преждевременно, потому что остальные кайф ловили от его крови, а он от ужаса с ума сходил. Он тогда убил. Потому что уже не выносил кошмара, который остальные считали разрядом хлеба и зрелищ. Он с ума сходил от ужаса этих хлеба и зрелищ. Когда в его руках подыхал человек, за которого под пулю не раздумывая. Суисайд, Хьюстон. И я понимаю, почему. Я тоже хочу. Убейте.
Это от ощущения шрама под пальцами на его лопатке, сквозь тонкую ткань его джемпера и это криком, истошным воплем внутри. А он совершенно по звериному ведет головой, потому что он сейчас Шива. Рушащий и создающий в пустошах своего разрушения. Потому что он Шива. Сминающий и сотворяющий. И я знаю, кто дал это прозвище. Кличку, погоняло, погремуху.
Право.
И он достоин.
И пониманием тяжким и одновременно согревающим, что это его брат, кровный, родной. Не близкий. Ближайший. Их кровь смешалась на том паркете, когда Вадиму было похуй на инстинкты, на самый ведущий инстинкт – самосохранения и он разъебал систему своим правом человека. Разъебал, готовый сдохнуть за того, кто стоял до конца. Готовый стоять и слечь за своего человека. За человека, который его порой ебет гораздо жестче, чем остальных, требует от него больше, нагружает сильнее, потому что так верит ему, так уверовал в него и это настолько небезосновательно… потому и тянуть будет Вадима, как бы того не подкашивало и к нему всегда относиться придирчивее. Потому что ближе нет. Чтобы не смел. Никогда не смел утрачивать вот то, что огнем среди полного мрака… Потому что тоже жизнь за него отдаст…
Заскулив от того, что тот выстрел, что у ног в гостиной Лютого, имел бы последствия, если был бы произведён не в пол . Я не могу представить насколько сильные последствия… просто насколько сильные… не только для меня. Сколько бы ночей были запредельно токсичны. Понимая, что Яр себя ментально задушил в тот момент, когда Вадим взял пистолет. И понимая, что Яр был застрелен, когда Вадим нажал на курок. Яр, который с ума сходил от того, насколько он усомнился в том, кто жизнь за него положит. Клал. И вновь это сделает. Так же как и он за него. Яр, сходящий с ума от того, что усомнился, держа в своих руках умирающего Игоря. Тоже не предавшего его и дорого заплатившего за его жену, за своего сына. За него. И за них. И мне так сложно представит ад внутри Яра… преисподнюю. Его полный, полыхающий ад, с безумной болью, дробящий на полный ноль…в пыль… в ад боли, теперь независимый от непогоды…