Чакра Фролова
Шрифт:
– Это, конечно, трогательно, но только какой же смысл в этой бумажке, если мы находимся на оккупированной территории?
– Вы так говорите, – обиделся Лушкевич, – как будто это я вас сегодня силком затащил в Минск.
– Простите, – снова извинился Фролов. – И все-таки?
– Сам по себе смысл небольшой. Ибо, как вы верно заметили, мы здесь в некотором роде в мышеловке. Вход бесплатный, выход за деньги. Но именно сегодня я и собирался эту мышеловку покинуть. Как вдруг вижу, вы собственной персоной…
– Каким же образом
– Вы, наверное, знаете, какое отношение к евреям у немцев?
– Догадываюсь. А вы что, разве…
– Да нет, – отмахнулся Лушкевич, – я-то нет. Как говорится, посмотрите на меня внимательно и спросите еще раз. Да и не во мне дело! Хотя я член партии, то есть коммунист. Так что мне выход через парадный вход тоже заказан. Есть информация, что на днях немцы собираются организовать какое-то гетто. Куда сгонят всех евреев. У немцев это, оказывается, обычное дело. И есть слухи, что ничего хорошего из этого не выйдет. Сами понимаете, что туда особо никто не рвется. Вы помните Райзберга и Кучника?
– Да, смутно. Кажется…
– Это неважно, – перебил Лушкевич. – В общем, сейчас они находятся в одном подвале и собираются бежать из города. И я тоже.
– Не в вашем ли подвале они прячутся? – догадался Фролов.
– Не совсем, – уклончиво, но как-то многозначительно ответил Лушкевич, отчего сразу стало понятно, что прячутся именно в его подвале. – В общем, вы тоже можете присоединиться к ним. По старой дружбе.
– Погодите… А вам-то зачем бежать?
– У меня сын в Москве. Поехал с одноклассниками на экскурсию, а тут война. Боюсь его потерять в этой суматохе. И не говорите мне, что война скоро кончится. Поверьте, каша заварилась серьезная. В общем, главное сейчас вырваться из города. А дальше будем прорываться к своим. А там, видимо, эвакуация. Если прорвемся.
– Я подумаю, – сказал Фролов, которому после бегства из Невидова порядком поднадоела рискованная беготня под носом у немцев. Но и в Минске перспективы были несладкими. Впрочем, это зависело от Вари.
Лушкевич как будто обиделся. Даже фыркнул, вздернув плечами.
– Думайте, конечно, но вообще странно… Вы будто под чужой властью жить хотите…
«Чужая власть, – подумал Фролов с горечью, – а какая мне власть родная? Родился я при царе, учился при Советах, в Невидове ходил то под немцами, то под уголовниками, а то и безо всякой власти. И что же мне тут родное?»
Но затем одернул себя. При раскладе «Третий рейх против советской власти» было бы лукавством назвать родным первое. Ну конечно, он – советский человек. А то какой же?
Вот только в логике Лушкевича была какая-то нестыковка.
– Однако вы, как и Кучник с Райзбергом, бежите по вполне житейским причинам. Они – потому что их жизни под угрозой, а вы потому что боитесь потерять сына. А мне в качестве причины оставляете любовь к Родине. С такой причиной весь Минск должен был бы немедля убежать.
– Послушайте, Александр Георгиевич, – окончательно надулся Лушкевич. – Я не собираюсь вас уговаривать. Этот ваш выбор. Просто я предлагаю бежать вместе. У нас есть кое-какой план, да и в компании все веселее. Хотя… веселье – не самое уместное слово в данном контексте.
– Да, да, – согласился Фролов. – Вы правы…
– Ну так как?
– Я приду, – сказал Фролов твердо.
– Вот это правильно, – обрадовался Лушкевич.
В голове Фролова мелькнула мысль.
– А если я возьму с собой еще одного человека?
– Это кого? – насторожился Лушкевич.
– Женщину.
Лушкевич поморщился.
– Женщину… Ну… я попробую договориться. Хотя, конечно… не знаю, как отнесутся остальные к этому. Впрочем, подходите сегодня ближе к полуночи к моему дому. Нет, лучше раньше. До комендантского часа.
Лушкевич назвал адрес дома, пожал руку и уже собрался исчезнуть, как Фролов его задержал.
– Степан Анатольевич! А что стало с материалами студии? Их тоже увезли?
– Какими? Ах, фильмами. Да тут такая петрушка началась. Я сам только потом узнал. Весь архив «Ревкино», включая фильмы, в первый день войны перевезли в старое здание на Чкалова, помните?
– Ну да.
– Хотели оттуда, наверное, самолетом вывезти, не знаю. А через пару дней немецкая авиабомба попала. Прямо в здание. Все сгорело дочиста. Негативы, позитивы…
Лушкевич хмыкнул и задумчиво добавил:
– Хотя «дочиста» не очень уместно в контексте пожара.
Фролов похолодел.
– Все? – выдавил он, представив, как корчится в огне его первая, а возможно, и последняя кинокартина – единственное, что могло придать какой-то смысл его бессмысленной жизни.
– Абсолютно. Деревянные перекрытия и все такое. Как спичка. Пшик и нет. Это ж целлулоид. А вам-то что за дело?
– Теперь уже никакого, – сказал Фролов, глядя отсутствующим взглядом через голову Лушкевича на немецкий плакат, висевший на стене. На плакате был изображен дородный солдат вермахта, который огромной метлой вычищал жалких и похожих на насекомых большевиков, евреев, цыган и кого-то там еще.
– Ну, раз никакого, тогда я побежал, – сказал Лушкевич и вдруг замер. – Погодите, а ведь вы, помнится, фильм снимали?
Фролов кивнул.
– Это по Чехову что-то?
– Да, – очнувшись, удивился Фролов. – А вы что, видели?
– Было дело. Помните Гнатюка? Киномеханика? Он мне и показал как-то. Ну, мы с ним давние приятели.
– И как вам фильм? – спросил Фролов, вдруг поняв, что как никогда хочет услышать уничижительный отзыв – было бы не так больно.
– Честно? Мне очень понравился. Честное слово. Талантливая работа.
На этих словах Лушкевич исчез столь внезапно, сколь и появился.
Фролов некоторое время постоял в задумчивости. На студию идти смысла не было, домой идти не было желания. Оставался только один адрес.