Час кроткой воды
Шрифт:
– А что ж не выставили? – Шан все еще не мог унять негодования.
– Так ведь день рождения, – вздохнула служанка. – Этот суслик ведь как рассчитал – явился за неделю до дня рождения господина. Кто бы его иначе и вообще в дом пустил, шелупонь этакую!
Шан тоже вздохнул. Нерушимый обычай – никому не может быть отказано в гостеприимстве, если гость, пусть и трижды нежеланный, явился в течение недели перед днем рождения. Только на четвертые сутки после празднования можно прогнать находника, незванным навязавшегося в дом.
– Господин бы его как раз завтра и выгнал. А теперь он лежит – а потом опять нельзя будет. Уже послезавтра будет нельзя – опять день рождения. У сына госпожи.
М-да… невеселый праздник ожидает Второе Крыло.
Что-то в этой мысли показалось Шану важным, но он никак не мог понять, что именно и почему. Картина и без того вырисовывалась крайне занятная.
– Зато я не лежу. – Дама Тайэ вновь была разгневана – и немудрено. – И если его Первый Взлет не вышвырнет из дома завтра же, я сама это сделаю.
– Не получится, – с сожалением возразил Шан. – Пока следствие не закончено, никуда ему уезжать нельзя.
– Верно, – кивнула Дама Тайэ. – Я не подумала.
– Значит, он так и будет тут околачиваться? – расстроилась Кошка. – На госпожу пялиться, младшего господина пугать…
– Ну, думаю, под домашним арестом ему это будет делать затруднительно, – усмехнулся Шан.
– А вот это правильно! – мстительно обрадовалась Кошка.
Тут послышался тихий стук, дверь отворилась и в комнату вошли трое слуг со столиками-подносами, по одному для каждого. Они ловко расставили столики, повернув их ручки из бокового положения вниз, тем самым превращая их в ножки.
Шана при виде этого зрелища взяла оторопь.
Не сказать, чтобы столики были какими-то невиданно дорогими, изукрашенными перламутром или позолотой. Обычное талисманное дерево гладкой полировки, пусть и редкостно красивое. И магическая черта по краю столика была ему не в новинку – чары, сохраняющие горячие блюда горячими, а холодные – холодными, не так уж и редки. Их можно встретить в любом мало-мальски приличном трактире. Но вот сами блюда – а точнее, их изобилие…
Два разных горячих супа, по чашке каждого. Исходящий паром свежесваренный рис. Узкие полоски мяса, от одного запаха которых рот наполнялся слюной. Соленые овощи. Умопомрачительно ароматные мясные ушки-пельмени и соус к ним. И целое блюдо чудесных крохотных пирожков. Не упоминая, разумеется, чай – как же без него?
Шан был ошеломлен. Он привык ограничивать себя в еде. Не из скупости – а потому что вырвался из нищеты, и отлично знал, что делается с теми, кто не только вырвался, но и дорвался. И не желал, чтобы это случилось с ним. Даже в ту пору, когда он только-только начал нормально зарабатывать, когда его состояние однозначно определялось словами «глаза больше желудка», он обуздывал себя. А сейчас, когда он это состояние избыл, перед ним оказалась такая прорва еды, что он растерялся.
– Да я ж все это не съем! – взмолился он. – Лопну!
– Зачем же лопаться, господин сыщик? – солидно возразил слуга. – После целого-то дня работы…
Шан было подивился, откуда у него такие сведения, потом вспомнил, кого именно Най отослал опрашивать слуг, и сделал, как и подобает одному из лучших сыщиков управы, совершенно верный вывод.
– Ну, Тье! – с восхищенным возмущением произнес он. – Ну, проглот! Чтобы лончак – и такой ушлый! Погоди, Воробей – ты у меня еще поклюешь по зернышку!
– А разве он неправ? – рассмеялась Дама Тайэ. – Это ведь не в один присест съесть. Вам еще работать и работать.
– Ну, если так посмотреть, – подумав, признал Шан, – наверное, он в чем-то прав. Но все равно я этого так не оставлю.
И потянулся за пирожком.
Ушлый там или не ушлый, проглот или не проглот, а занят Тье был тем же самым, что и Шан – ел пирожок. Четвертый по счету.
Напротив него за столом сидела, облокотясь, стряпуха и взирала с почти материнской жалостью: встрепанный, тощий – ну как есть Воробей. Совсем в этой сыскной управе порядка не знают – ну разве можно этакого недокормыша работой морить! То ли дело, к примеру, сыновья ее племянницы – молодец к молодцу, статные, крепкие.
О них и шла речь за кухонным столом.
– Славные парни, что и говорить, – разглагольствовала старшая судомойка по прозванию Мушка, маленькая, жилистая и крепкая, как стоялый уксус. – Особенно трое старших.
– А младший чем тебе нехорош? – возмутилась стряпуха.
– А тем, что друзей себе не тех выбирает, – отрезала Мушка.
Тье навострил уши. Однако выражение его лица осталось по-прежнему безмятежным. Сложно иметь другое выражение лица с пирожком во рту.
– Да чем тебе его друзья нехороши? – стряпуха, судя по всему, вознамерилась отстаивать племянника всерьез.
– Да ты, Яблоко, сама посуди! Твоя Ягодка не нам чета, в господских покоях служит. А младшенький ее с сыном мясника дружбу водит! Нет бы кого почище себе в приятели выбрал!
– А чем тебе сын мясника нехорош? – фыркнула Яблоко. – Мать его госпоже прислуживает – так и что теперь, выше притолоки нос драть? Может, им и меня теперь сторониться надо – я-то день-деньской на кухне, господских покоев и не вижу!
– Да нет, ну ты что, Ягодка тебе сестра ведь… – несколько растерялась Мушка.
– А сын мясника ее Стрижу друг! – победно припечатала стряпуха. – Уймись ты, Мушка, право слово! Чем такой друг нехорош? Честный, работящий, о сестрах заботится – любой бы девушке такого брата. Живут, как жемчужины в сережках красуются. Родителям помощник опять же. Добрый, веселый, надежный. Чем не друг? Такой дурному не научит.
– Ну, все-таки… – неопределенно высказалась Мушка, не желая сдаваться так уж сразу.
Тье не примолвил к их разговору ни слова. Он жевал пирожок. А дожевав, потянулся за пятым. Левой рукой. Потому что в правой у него была модная новинка – грифель. И этим грифелем он, не глядя, выкомаривал на листе бумаги всякую ерунду.