Час пробил
Шрифт:
интересами сына, о котором отец позаботился в первую очередь. То есть без соизволения сына миссис Лоу не могла получить ни-че-го. Она визжала от злости, когда узнала, как муженек ее обошел. Сам не слышал, но ничего бы не пожалел, чтобы хоть из-за двери послушать, как визжит миссис Лоу. — Говоря это, капитан выглядел довольно свирепым. — Сынок ее, Дэвид, тоже парень не простой. Гулял, конечно, миллпонерски. Выпить не дурак. Но парень крепкий: выпьет десяток коктейлей, а это вовсе не коктейли. Чистяк это — вот что. Возьмет свой «уитерби» и начинает палить на участке. По этому поводу у нас с ним возникали разногласия. Он мне обычно'говорит: «Вы же сами балуетесь во дворе, а мне почему-то нельзя». Как ему объяснишь, что, во-первых, у нас двор изолированный, ни одна шальная пуля никуда не денется, во-вторых, я все же не прикладываюсь
«Видно, мастер своего дела и гордится этим», — с удовольствием подумала Элеонора.
— В молодости Лоу таскал к себе вашего, извините, брата без разбора. Была, правда, какая-то история, когда он вроде бы взялся за ум и даже хотел жениться то ли на англичанке, то ли на француженке. Но что-то там не заладилось. Подробностей не _знаю, а сейчас уже все быльем поросло. Говорили, будто его невеста покончила с собой. Похоже, что треп. Всегда, если у человека денежки водятся, о нем бог знает что говорят. Тут все логично. Обычный человек не может понять, как совладать с такими деньгами, вот он и думает: эге, парень, не может быть, чтобы с кучей таких бумажек ты не вытворял чего-то такого… Спроси его, что он, обыкновенный человек, понимает под этим «чего-то такое», — никогда не скажет, а трепаться все равно будет. Я тут насмотрелся всяких богачей, большинство — скучающий народ, собранный, даже аскетический. Видно, главное для человека — знать, что он все может. А когда все можешь, желание-то попользоваться, скорее всего, пропадает. М-да. Иначе как объяснить, что многим богатым людям на все наплевать?.. Вообще этот Лоу — скрытный парень. Что там у него творилось в особняке, никто толком не знает. Бывали и гулянки, и из других городов гастролерши приезжали, но чтобы чего-то там по нашей части происходило: порошок, или мордобой, или чтобы кому кровь пустили — такого не бывало. Лоу родился в канун второй мировой войны. Видно, в воздухе тогда что-то носилось. Должно быть, впитал в себя — отнюдь не с молоком матери: откуда бы у Розалин такое совестливое молоко? — может, из недобрых взглядов вокруг, тревожных сообщений из Европы, шпиономании… чувство вины. За что? За миллионы жертв кризиса тридцать третьего года, за разгул фашизма, за бойню в Европе, за лагеря, расстрелы, крематории. Дети впечатлительны и замечают гораздо больше, чем подозревают взрослые… Я рассказываю сумбурно, а что поделаешь? Я же полицейский, а не мистер По, Эдгар Аллан. Что вам нужно усвоить? Первое — Розалин Лоу деньгами без ведома сына распоряжаться не может. Второе — он сам, Дэвид то есть, парень пе простой. Третье — у пего есть любовница, тоже наша, из Роктауна, — Нора Розенталь, а ее отец, Сол Розенталь, имел кое-какпе дела с Дэвидом. Говорят, Лоу сильно его прижал по финансовой части. Сами понимаете, иудеи не очень любят, когда их прижимают по финансовой части. Да и никто не любит.
Харт замолчал, прикрыл глаза, вспоминая что-то. В коридоре раздались шаги. Капитан открыл глаза и увидел Джоунса.
— Где моя бутылка? Что случилось?
Джоунс протянул запотевшую бутылку с оранжевым содержимым и, с опаской глядя на миссис Уайтлоу, сумрачно ответил:
— Случилось. Пожалуй, случилось, сэр.
Я истомлен жарой и умолкаю.
— А кто был в комнате Лоу? Скажи.
Хитрюга, впрямую не просит продолжения. Ну, что же? Очень по-человечески, очень. Но разве я могу ответить на ее вопрос? Нет, конечно же нет. Я просто не знаю, кто был в его комнате, и был ли кто-либо вообще. Знать это может только миссис Элеонора Уайтлоу. Но она всего лишь второй день ведет расследование, и было бы просто неприлично требовать от нее ответа на вопрос Наташи.
— Я не знаю, кто был в спальне Лоу в ту ночь.
— А кто знает? Кто? Харт? Уайтлоу? Сам Лоу? Его мамаша?
— Оставь меня. Хотя Лоу, может, и знает что-то. Но толку-то? Что толку, если он лежит в больнице — живой труп, ни слова, ни движения.
Наверное, у меня сейчас противная рожа провинциального резонера.
—
— Хочешь, подскажу, на чем ты остановился? Харт спросил: «Где моя вода? Что-то случилось?» — а Джоунс ответил: «Случилось. Пожалуй, случилось, сэр».
Харт взял бутылку, начал жадно пить. Потом, видно, решил, что раз так долго и откровенно говорит с миссис Уайтлоу, то можно быть проще: например, вытереть губы не платком, а рукой. Джоунс молчал. Элеонора молчала. Гудел кондиционер, гудела огромная муха в тщетной попытке вылететь на улицу сквозь мутное желтое стекло.
— Так, значит, случилось? — Харт внимательно изучал Джоунса. — Дай, что ты там прячешь за спиной!
Джоунс сделал шаг вперед и протянул Харту табличку с синим шнурком, какие обычно вешают в общественных местах и на них бывает написано: «перерыв», «закрыто», «ремонт», «продается», «только для белых», «карантин»…
Харт повертел ее в руках, медленно прочитал написанное и протянул табличку Элеоноре, не выпуская из рук витой шнур, прикрепленный медными клепками. Слова складывались в фразу: «Дэвид Лоу — ты мертвец!»
Все трое инстинктивно придвинулись ближе друг к другу. Харт повел носом.
— Чудеса! От Джоунса пахнет одеколоном! — Он выразительно посмотрел на миссис Уайтлоу, в его взгляде можно было прочесть: вы волшебница, если даже Джоунс-впервые — учтите, впервые на моей памяти — воспользовался одеколоном.
Наконец мухе удалось вылететь на улицу. Харт тоскливо посмотрел ей вслед.
— Ее хлопоты уже закончены! А наши? — Он заглянул в глаза Элеоноры и поправился: — А ваши? Ваши только начинаются. Значит, табличка! Что это? Откуда? Когда? Я не спрашиваю, кто — по лицу вижу, что такой вопрос нам не по зубам. — Он накрутил шнурок на палец так, чтобы табличка оказалась накрепко притянутой к его кулаку, и поднес ее к лицу Джоунса. — И прошу без всяких там «пожалуй, сэр»…
Джоупс был немного не в себе, скорее, даже не из-за происшедших событий, а потому, что ему предлагалось рассказать нечто связное, да еще без слов «пожалуй, сэр». Элеоноре даже почудилось, как напряглись мышцы у пего под форменной рубашкой. Джоунс выдохнул, обвел глазами присутствующих, моля о помощи, но, поняв, что ждать ее не приходится, начал, еле разжимая толстые губы:
— Наши ехали на патрульной машине. Вот. На семерке…
Было видно, как ему тяжело говорить, и еще было видно, что если бы удалось напрямую, минуя речь, прочесть мысли Джоунса, то они оказались бы на удивление не банальными и четкими. Но напрямую мысли пока не читают, вернее, не все читают и не всегда. Джоунс продолжил:
— Наши на машине подъехали к особняку Лоу. Просто так подъехали. Безо всякого дела. Встали. Одип из ребят другому говорит, мол, вот в этом домике Лоу, значит, мистер Лоу вчера чуть дуба не дал. Тут видят, от двери особняка к забору бежит служанка. Ну та, что нас водила по комнатам, значит. Такая черненькая, хорошенькая, — сказал он и осекся, жалобно глядя на миссис Уайтлоу и как бы извиняясь: дескать, вы гораздо лучше, та просто хорошенькая, а вы — настоящая красавица. Он даже взмок, бедняга, и, наверное, здорово жалел, что у него нет такого огромного спасительного платка, как у Харта. — Служанка добежала до калитки. Открыла ее, чтобы выйти на улицу — чего-то купить шла, так она им потом объяснила, — и встала как вкопанная. Ребята видят, она что-то отцепила с ручки. Такая медная круглая ручка, вроде как старинная. И стоит. Эта Лиззи Шо стоит и губами шевелит. Один из ребят, который за рулем был, говорит напарнику: подъедем, что ли? Чего она там прилипла к дверной ручке? Подъехали. Она стоит и держит в руках вот это. — Джоунс дотронулся до таблички.
— И это все? — Харт начал улыбаться, губы его растягивались все шире и шире, он прикрыл глаза и захохотал. Его тело содрогалось от взрывов смеха, следующих один за другим.
Джоунс с недоумением смотрел на шефа. Элеонора сразу поняла причину веселья Харта.
— Дурачье! — закричал Харт. — Что-то случилось? Да, случилось! — передразнивая Джоунса, кривился Харт. — Дурачье! Какие-нибудь вшивые старшеклассники вывесили эту дребедень, и бдительная полиция уже наложила полные штаны. — Он повернулся к Элеоноре. — Вот оно, мое воинство! Вот! Ну и дураки, ну и дураки! — повторял он.