Час пробил

Черняк Виктор

— Я так не думаю, — сэр, — глядя поверх Харта, произнес Джоунс и, что было чрезвычайной редкостью и лишь сви—

дотельствовало о ого волнении, повторил: — >1 так но думаю,) сэр.

— Отчего же? — ехидно, приподнявшись на локтях, переспросил Харт.

Джоунс посмотрел па миссис Уайтлоу, подвинул табличку, которая могла вот-вот свалиться со стола, и заметил:

— Дело в том, сэр, что сейчас каникулы и в городе нет ни одного старшеклассника. Я знаю их всех в лицо. От старшеклассников куча неприятностей. Хорошо, что у нас город стариков.

Харт подобрался. Прямо надо сказать, шеф полиции попал в деликатное положение, во всяком случае, в глазах миссис Уайтлоу, которой он выдал восторженную рекомендацию проницательности

Джоунса всего несколько минут назад. Но Харт умел проигрывать с достоинством, позволяя себе лишь немножко спасительного юмора. Он сорвал платок с шеи п бросил его к ногам Джоунса:

— Можете принять мои поверженные знамена! Я проиграл!

Шутовство кончилось внезапно, Харт мгновенно превратился в собранного, опытного полицейского:

— Значит, надпись «Дэвид Лоу — ты мертвец!» — не шутка?

— Пожалуй, вы правы, сэр. — Джоунс смотрел на шефа с обычным почтением, нет, в его взгляде было больше, чем почтение, в нем светилась подлинная любовь, добиться которой сознательно, путем каких-либо ухищрений невозможно: она или есть, или нет, как и обычная любовь, если вообще можно употреблять слово «любовь» в сочетании с прилагательным «обычная».

В комнате воцарилось молчание. Харт сложил все платки в стопку. Элеонора встала, пальцем провела по табличке, и Харт поймал себя на том, что думает: «У меня никогда не было знакомых девушек с такими длинными и яркими ногтями. Зачем они нужны? Хотя в принципе красиво. В этом что-то есть, раз даже мне доставляет удовольствие смотреть на ее руки. Но если бы кто-нибудь спросил, какими должны быть руки у приличной, по моему представлению, женщины, то я наверняка описал бы что-нибудь попроще».

— Спасибо, мистер Харт, вы на многое открыли мне глаза, — прервала его размышления Элеонора.

Капитан поднялся и хотел изобразить нечто вроде полупоклона, принятого в офицерской среде времен войны Севера и Юга. Ничего дельного не получилось, он широко улыбнулся, взял миссис Уайтлоу за руку, сжал запястье и тихо проговорил:

Всегда можете рассчитывать на нас с Джоунсом, всегда. Сейчас я бы на вашем месте сходил к доктору Барнсу, который первым приезжал ночью к Лоу. А заодно и выяснил, когда можно будет переговорить с пациентом его больницы.

— Я так и сделаю.

Элеонора взяла чистый платок из стопки, положенной Хартом па невообразимых размеров сейфе, и повязала его капитану, тщательно спрятав концы под рубашку.

Миссис Уайтлоу покинула кабинет, как полководец поле выигранного сражения: преисполненная гордости за содеянное и сострадания к побежденным. Двое мужчин смотрели ей вслед. «Странно, — думала Элеонора, — когда повязываешь мужчинам платок, опп такие хорошие, а когда развязываешь собственными руками перед тем, как оказаться в их объятиях, — жди любой гадости. Наверное, так и должно быть, раз случается со всеми женщинами и случалось еще тысячи лет назад, когда и платков-то не было в помине».

Уже в машине Элеонора вспомнила, что не спросила у Харта, где живет доктор Барнс. Возвращаться не хотелось, вернее, не хотелось беспокоить Харта по пустякам. Поэтому она зашла в ближайшее кафе и спросила это у человека в безрукавке и с бабочкой, стоящего за стойкой. Тот внимательно посмотрел на миссис Уайтлоу, отвел взгляд и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Вообще-то он не нуждается в новых клиентах…

— Я не хочу у него лечиться, я так пробормотала

Элеонора, не найдя ничего лучшего.

— Ах, так, — понимающе поддержал человек за стойкой и оттянул бабочку на резинке, — тогда другое дело. Улица Независимости, дом три. Такой грубый домина, но в прекрасном состоянии, наверняка потянет несколько сотен тысяч, — зачем-то добавил он.

Элеонора поблагодарила, выпила стакан минеральной и поехала к Барнсу, который жил в домине стоимостью несколько сотен тысяч.

Варне был высоким, тощим человеком, с вытянутым носом и сине-сизыми склеротическими прожилками под водянистыми глазами. На левой щеке

краснело родимое пятно но больше полудолларовой монеты. Он жил одни. Когда-то ему прочили карьеру замечательного хирурга. Даже сейчас, после бутылки какого-нибудь пойла, далеко не изысканного, руки у него не дрожали. Никогда не дрожали сильные руки с легкими длинными пальцами. Барнс утверждал, что лучше быть способным хоть на что-то пьяницей, чем бездарным трезвенником. В его устах эти слова были самым страшным ругательством: бездарныш трезвенник. Барнс пил давно. Никто точно не знал, когда он начал пить. Существовало несколько версий о том, почему он запил. Одна, самая примитивная, сообщала о слабости характера, вторая апеллировала к дурной наследственности; третья была наиболее романтичной: говорили, что Барнс в молодости делал операцию, причем пустяковую, своей возлюбленной и зарезал ее на операционном столе, с тех пор и начались его возлияния. Существовала, естественно, и комплексная версия, учитывающая и слабый характер, и наследственность, и разыгравшуюся много лет назад трагедию. Ею пользовались, как и полагается, наиболее умудренные той среднестатистической мудростью, что рождается на полпути между кухней и туалетом и всегда и везде претендуют на знание истины.

То, что Барнс пьет, знали все, но вот что удивительно — пьяным его никто и никогда не видел. Честно говоря, удивительного тут ничего нет: если человек живет один и у него водятся деньги, а природа наградила его ранними склерами и носом вовсе не аристократического оттенка, то окружающие (питательная среда для печально известной молвы) всегда пойдут по пути наименьшего сопротивления. Харт назвал это законом максимально легкого оболгания ближнего. При прочих равных предпочтение здесь отдается наиболее распространенному и не требующему никаких особых доказательств заключению: пьяница, развратник, лжец, гомосексуалист. Вурдалаков, вампиров уже значительно меньше — тут даже у самого доверчивого обывателя возникают сомнения. А чтобы о ком-то все до единого говорили: исключительно хороший человек, — такое и вообще встречается крайне редко. Поверить в пьяницу? С удовольствием. В растлителя малолетних? Куда ни шло. Но поверить в хорошего человека? Трудно, С чего бы вдруг ему быть таким?

Барнс дружил с Дэвидом Лоу. Вернее, они совсем не раздражали друг друга, что очень важно для полноценного общения. Они могли часами сидеть у камина, глядя на огонь, и молчать или обмениваться информацией примерно такого содержания: «Сегодня ваши розы еще лучше, чем всегда». — «Красивые облака». — «Какое необыкновенное море было вчера». — «Пламя прозрачное. Действительно кажется, в нем пляшут какие-то существа».

Между каждой из таких фраз могло пройти десять минут или пятнадцать, а иногда и целый час. Так что трудно сказать, были ли они дружны в подлинном смысле этого слова, но проводили вместе несколько часов в неделю. Все-таки, когда люди часто встречаются и проводят некоторое время бок о бок друг с другом, скорее всего, это означает, что их связывают какие-то, пусть невидимые постороннему глазу, узы. Напротив, если люди клянутся в вечной дружбе, а видятся меж тем не чаще раза, от силы — двух, в год, то можно усомниться в искренности их уверений.

Барнс-врач пользовал Лоу не один год: удобно прийти к человеку, который живет недалеко, не раздражает тебя, и, слушая необыкновенную музыку, ту, что произвела столь сильное впечатление на Элеонору, осведомиться, как чувствует себя ваш друг, или назовите его вашим пациентом, если вам так больше нравится.

В ту ночь Барнс слышал выстрелы, даже подумал, что звук их доносится со стороны особняка Лоу. Вернее, потом ему казалось, что он так думал. А через какое-то время позвонила Лиззи и взволнованно закричала в трубку: «Доктор! Умоляю вас! Приходите! Скорее приходите! С мистером Лоу случилось что-то ужасное». Барнс пытался выяснить, что же произошло, но Лиззи ничего не слушала, твердила только одно: «Приходите скорее! Случилось что-то ужасное!»