Часовые Запада

Эддингс Дэвид

Вэрен махнул рукой и отвернулся.

– Прошу тебя, Бельгарион, - проговорил он страдальческим голосом, - не пытайся мне это объяснить. Я даже слышать об этом не хочу. Если ты хочешь это сделать, то делай поскорее, но только не пытайся, пожалуйста, убедить меня, будто это естественно и нормально.

– Ладно, - согласился Гарион.
– Так как пройти в сад?

Все оказалось легче легкого. Гарион много раз видел, как Бельгарат-волшебник проделывал нечто подобное. Не прошло и десяти минут, как он уже стоял в коридоре у комнаты больного с корзиночкой темно-бордовых вишен.

Вэрен

взглянул на ягоды, но ничего не сказал. Гарион тихонько отворил дверь и вошел внутрь.

Рэн Боурун сидел на постели, опираясь на подушки.

– Не понимаю, почему бы и нет, - говорил он Сенедре.
– Почтительная дочь уже давно подарила бы отцу с полдюжины внуков.

– Успеется, отец, - ответила она.
– Почему всех это так беспокоит?

– Потому что это важно, Сенедра. Даже ты не настолько глупа, чтобы...
– Он оборвал себя на полуслове, недоверчиво глядя на корзинку в руке Гариона.
– Где ты это взял?
– спросил он.

– Не думаю, чтобы тебе было это очень интересно, Рэн Боурун. Почему-то толнедрийцев подобные вещи приводят в расстройство.

– Не из воздуха же ты их вылепил?
– с подозрением спросил император.

– Нет. Я просто кое о чем попросил деревья в вашем саду. Они с радостью согласились мне помочь.

– За какого потрясающего парня ты вышла замуж, Сенедра!
– воскликнул Рэн Боурун, жадно пожирая вишни глазами.
– Поставь-ка их сюда, мой мальчик.

Сенедра наградила своего мужа ослепительной улыбкой, взяла у него корзиночку и поставила рядом с отцом. Потом рассеянно взяла одну ягодку и положила ее в рот.

– Сенедра! Прекрати лопать мои вишни!

– Я просто проверяю, спелые они или нет, отец.

– И болвану ясно, что они спелые, - сказал Рэн Боурун, вцепившись в корзинку.
– Если хочешь вишен, пойди и нарви сама.
– Он не спеша выбрал самую сочную ягоду.
– Восхитительно, - произнес он, причмокивая и щурясь от наслаждения.

– Только зачем выплевывать косточки на пол, отец?
– упрекнула его Сенедра.

– Мой пол, хочу - и плюю на него, - огрызнулся он.
– И вообще ты ничего не понимаешь. В этом вся прелесть - выплевывать косточки.

Он съел еще несколько вишен.

– Не будем обсуждать, откуда они взялись, Гарион, - великодушно сказал он.
– Строго говоря, это противозаконно - заниматься колдовством в Толнедрийской империи, но можно разочек закрыть на это глаза.

– Спасибо, Рэн Боурун, - улыбнулся Гарион.
– Я тебе очень благодарен.

Ополовинив корзинку, император удовлетворенно вздохнул.

– Мне уже лучше, - сказал он.
– Севенна обычно приносила мне вишни в такой же корзине.

– Моя мама, - сказала Сенедра Гариону.

Взгляд Рэн Боуруна затуманился.

– Я так по ней тоскую, - тихо произнес он.
– Жить с ней было невыносимо, но я с каждым днем по ней все больше тоскую.

– Я ее плохо помню, - задумчиво проговорила Сенедра.

– А я помню ее очень хорошо, - сказал Рэн Боурун.
– Я бы всю империю отдал за то, чтобы еще хоть разок с ней увидеться.

Сенедра взяла его изможденные руки в свои и вопросительно поглядела на Гариона.

– Ты можешь?
– Глаза ее были влажными от слез.

– Я не совсем уверен, - в замешательстве ответил он.
– Я, кажется, знаю, как это делается, но я никогда не видел твоей матери, и мне надо бы...
– Он замолчал, собираясь с мыслями.
– Вот тетушка Пол смогла бы, но...
– Гарион подошел к постели умирающего императора.
– Попробуем, - сказал он, взяв за руки Сенедру и ее отца.

Это оказалось невероятно трудно. Память Рэн Боуруна была затуманена возрастом и долгой болезнью, а у Сенедры сохранились только отрывочные воспоминания о матери. Гарион сконцентрировался и сосредоточил всю свою волю. На лбу его выступили капельки пота, когда он напряженно пытался соединить все эти зыбкие воспоминания в единый образ.

Свет, проникавший сквозь тонкие занавески на окнах, потускнел, как будто на солнце нашло облачко, раздался негромкий звон, словно где-то залились золотые колокольчики. Комната вдруг наполнилась едва уловимым лесным ароматом - запахом мха, листьев и хвои. Стало еще темнее, а звон и запах сделались ощутимее.

А затем у изножья постели умирающего императора возникло неясное, окутанное дымкой свечение. Оно становилось все ярче, пока не возник зримый образ Севенны. Она была немного выше своей дочери, но Гарион сразу же понял, почему Рэн Боурун так обожал свое единственное дитя. У любимой жены императора были такие же прекрасные волосы, рассыпающиеся непослушными кудрями, оливковая, с золотистым отливом кожа и такие же огромные зеленые глаза, светившиеся любовью.

Севенна медленно обошла вокруг кровати, и тут Гарион увидел, откуда исходил звон колокольчика. В ушах у Севенны были золотые сережки в форме желудя, так нравившиеся ее дочери, внутри которых всякий раз, когда она поворачивала голову, мелодично позвякивали два крошечных язычка. Гариону вдруг ни с того ни с сего пришло на ум, что точно такие же сережки лежат у его жены на туалетном столике в Риве.

Севенна протянула руку к мужу. На лице Рэн Боуруна появилось удивление, на глаза навернулись слезы. "Севенна", - произнес он дрожащим голосом, силясь оторвать голову от подушки. Он высвободил свою трясущуюся руку из руки Гариона и потянулся к ней. На мгновение, казалось, их руки соприкоснулись, а потом Рэн Боурун глубоко вздохнул, откинулся на подушки и жизнь покинула его.

Сенедра еще долго сидела, держа руку отца, а запах леса и эхо маленьких золотых колокольчиков постепенно исчезали из комнаты. В окне забрезжил свет. Наконец она поднялась и обвела комнату безразличным взглядом.

– Здесь, конечно, надо проветрить, - рассеянно произнесла она.
– Может, срезать цветы, чтобы в воздухе был сладкий запах.
– Она расправила покрывало на кровати и печально поглядела на тело отца. Затем повернулась к мужу.
– Ах, Гарион, - простонала она, бросаясь в его объятия.

Гарион обнимал ее, гладил по волосам, успокаивал, как умел, и все это время смотрел на умиротворенное лицо императора Толнедры. Может, это была игра света, но ему казалось, что губы Рэн Боуруна тронуты нежной улыбкой.