Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Янн Ханс Хенни

Аякс рассказал все это с каким-то равнодушным сожалением. Он помолчал, потом снова заговорил:

— За вопрос об интимной жизни зайцев я был подвергнут заточению в моей комнате. Дядя считал, что карцер — подходящее наказание для отпрыска благородного семейства. Он меня никогда не бил. Он имел очень определенные представления о своих обязательствах по отношению ко мне. Он объяснял, когда я должен молчать и когда мне позволительно говорить. Он хотел воспитать из меня настоящего дворянина: по мне не должно было быть заметно, что я вырос в бюргерском доме. — «Ты носишь гордое имя, — говорил он, — и ты имеешь обязательства по отношению к своей крови. Твои предки ждут от тебя определенных поступков». — Он приправлял скуку дней поучительными сентенциями. — «Когда кто-то действительно захочет

войти, счастье распахнет ему дверь». — — «Каждая вещь находит оправдание в себе и благодаря себе». — — «Нечаянно для себя обрящете верный путь». — — «Захромавшую лошадь оставляют в конюшне». — — «Кто слеп и не видит красок, не должен рассуждать о цветочных клумбах». — Это были, можно сказать, башенки на крыше его маленького мирка. И всего таких башенок насчитывалось тридцать три… Я всегда должен был присутствовать при купании девятилетней девочки. Так повелось с тех пор, как ей исполнилось шесть. Дядя наверняка думал, что задолжал мне какое-то соблазнительное или приносящее удовлетворение зрелище. Он плохо разбирался в действительном положении вещей. Он очень обстоятельно, торжественно объяснил мне, что такое бордель. Но он полагал, что дворянину неприлично туда ходить. Он мне это запретил. И вместо борделя показывал мне своих дочерей. Или допускал, чтобы они мне себя показывали. Во всяком случае, не препятствовал этому. Они могли неодетыми заходить ко мне в комнату. Только старшей, которая уже менструировала, это запрещалось…

Он опять замолчал. Он, казалось, раздумывал, продолжать ли дальше. Он продолжил.

— Этот дурацкий план — что я должен непременно жениться на одной из его дочерей — сбивал дядю с толку. Конечно, дядино поведение вряд ли кто-то одобрит, но понять его можно. В ночь накануне моего бегства старшая дочка легла ко мне в постель. Такое в дядины намерения не входило. Это противоречило его понятию чести. Дядя наверняка был приверженцем какой-нибудь рыцарской теории о невинных радостях. Но я принял, что мне предложили, и потом пустился в бега.

— Какой глупый человек… — вырвалось у меня.

— Дядя, конечно, не думал, что я сбегу, — продолжал Аякс фон Ухри. — Узнай он когда-нибудь про ту ночь, он был бы готов простить ее; и, объявив о прощении, воображал бы, что благодаря самой Природе значительно приблизился к своей цели. Он — вовсе не худший лицемер, чем другие. У каждого из нас половину жизни составляет ложь. Как бы то ни было, я оставался для дяди недостижимым. Я не хотел жениться ни на одной из дочек. Я уже насладился борделем в его доме, мое любопытство было удовлетворено.

Я чувствовал crescendo^{128} головных болей. Но еще успел спросить:

— Как же вы пробивали себе дорогу в жизни?

— Я стал кельнером, — сказал он.

— Вы разве не сделали выбор в пользу мореплавания? — спросил я; и, не уточняя вопроса, просто уставился на его матросский костюм.

— Это случилось позже, — сказал он.

— Быть кельнером тоже ремесло? — спросил я, чтобы услышать от него еще что-нибудь.

— У меня были хорошие задатки, — сказал он. — Кое-какие языковые познания, а главное — имя. Это кое-что значит: когда хозяин заведения может шепнуть гостю, что того обслуживает господин Фон Ухри. Гость сразу спрашивает, не барон ли ты, или, скажем, — не состоишь ли в родстве с некими князьями Фон Рид. И ты отвечаешь «да» или «нет», в зависимости от настроения; тогда завязывается разговор или, наоборот, возможный разговор уже в зародыше увядает. Я, кроме прочего, отличаюсь хорошим телосложением, как говорил мой первый работодатель. — А кельнерскому ремеслу я так до конца и не выучился. Мне с самого начала приходилось думать о заработке.

Теперь он замолчал очень надолго. Я видел по его лицу, что в нем, неуклюже и ожесточенно, воспрянуло давнее воспоминание. Но он о нем умолчал. Только раз или два тяжело вздохнул.

— Через несколько лет меня обнаружил директор Дюменегульд де Рошмон, — продолжил он наконец, чтобы его долгое молчание не испортило впечатления и чтобы сам он по-прежнему казался искренним.

С

моей головой дело опять обстояло настолько нехорошо, что я решил, не медля больше, последовать совету Кастора. Но эти сорвавшиеся с его губ удивительные слова еще раз меня задержали.

— Мы встретились в маленькой пивной. То есть там он услышал, как кто-то произнес мое имя. Он осведомился у меня, правильно ли расслышал. Он сказал, что знал моего отца. Он понимал, конечно, что отец мой не был никаким «герцогским купцом». Но это его не интересовало, поскольку отец давно умер. Судовладелец сказал, что однажды держал меня, маленького ребенка, на коленях. Произошло это, будто бы, в тесной конторе моего отца, где пахло пряностями. Запахи отцовской конторы, старые обои на стенах, покрашенные белой эмалью оконные переплеты, высокая дверь и затейливая серая лепнина под потолком ожили для меня благодаря этим словам. Господин Дюменегульд предложил мне поселиться у него в доме в качестве дворецкого. Я согласился. Я ведь в то время получал незавидное жалованье за незавидную работу.

Теперь я уже не мог игнорировать головную боль. Она еще не приняла размах, грозящий мне гибелью, но была достаточно сильной, чтобы я перестал улавливать смысл доносящихся до меня слов.

— Я хотел бы уйти к себе, — произнес я с трудом.

Он проводил меня до моей комнаты, немногими движениями привел в порядок постель, помог мне раздеться и пообещал, что сам справится со всеми домашними делами. Когда я лег, он еще раз прошелся легкими пальцами по моему лбу, как музыкант нажимает на вентили трубы. Потом бесшумно исчез, а я нашел успокоение в сне.

В полдень он меня разбудил. И принес мне, лежащему в кровати, приготовленную им еду. Я стал есть. Он наблюдал за мной. Сказал, что сам уже позавтракал, на кухне. Стакан вина он выпил, за компанию. Моя головная боль теперь совершенно исчезла. Но Кастор считал, что повторный массаж меня освежит. Я позволил ему выполнить эту процедуру.

Во второй половине дня я показывал ему свой захолустный райский сад. Утесы, культурные растения, лес, ручей… Он молча шел рядом. Я уже начал опасаться: не наскучила ли ему прогулка. Возле источника он наклонился, чтобы попить воды. Мне вдруг показалось, что однажды я уже наблюдал подобное, в этом самом месте. Так нам всем порой кажется, что мы узнаем местность, в которой никогда прежде не бывали. И наша память, предвосхищающая то, что мы действительно вот-вот увидим, нас в таких случаях не обманывает. На мгновение время — для нас — обращает свое течение вспять. По мнению некоторых, в такие мгновения всплывает на поверхность кусок какого-то исчезнувшего в нас бытия: что-то такое, что предшествовало нашему рождению, — более ранняя ступень в ряду наших предков. Или, может, когда-то мы, еще будучи животными, стояли с удивленными глазами в такой же полутьме наполненного тайнами леса…

Я спросил Кастора, как он завладел моим письмом, если он не Кастор, а Аякс фон Ухри. Он недоверчиво взглянул на меня. Ему, похоже, требовалось какое-то время, чтобы провести четкую границу между тем, о чем он предпочитает умолчать, и тем, чт'o готов высказать.

— Письмо попало в руки господина Дюменегульда, — сказал он наконец, — потому что адресат к тому времени умер.

Я с неприкрытым ужасом повторил последнее слово.

— Он открыл письмо. Прочитал. И целую неделю носил с собой, — рассказывал Аякс. — Тут дело не в недоверии ко мне. Он знал отправителя. У него был план^{129}. Во всяком случае, он чувствовал себя вправе делать то, что делает.

— Нет, — сказал я решительно, — у него не было права распоряжаться этим письмом. Потому что он — мой недоброжелатель.

Кастор, казалось, не понял, чт'o я хочу сказать. И принялся изучать мое лицо. Возможно, вычитал там признаки тревоги, исказившей черты.

— Господин Дюменегульд порядочный человек, — сказал он спокойно.

— От чего умер Кастор? — взволнованно спросил я.

Он повел плечами.

— От чего вообще умирают люди? — задал ответный вопрос.

— Человек может умереть неестественной смертью! — вырвалось у меня.