Частное расследование
Шрифт:
— Все точно. Это про меня. А кстати, возвращаясь к нашей теме, что с Ольгой случилось все-таки? Она вчера тебе не рассказала, ну, перед своими похоронами, как это все произошло? Толчком что послужило? Меня интересует все в деталях, понимаешь?
— Началось все с того, что в тот день, уходя на работу, Травин сказал ей, что больше не может жить такой двойной жизнью: дома ад, здесь — выходцы из ада. Сказал, что возвращается в семью, но о ребенке будет все ж заботиться. О Коленьке. И ушел. Через три часа она вскрыла
— А мальчик? Задушила?
— Нет. Колю задушил отец.
— А не сама?
— Ну, что ты! Ольга была ласковой, милой. Ребенка задушить! Она не смогла бы — даже в состоянии аффекта.
— Значит, отец задушил. Сам А. Н. Грамов. — Турецкий напряженно размышлял: — Своими руками.
— Да, через два часа после смерти Ольги. Это что-то меняет, по-твоему?
— Конечно, безусловно! Одно дело «форзи» может убивать, иное дело — убил. Уже убил.
— Но это в самом крайнем случае. И только…
— Что — «и только»?!
— Иного, видно, было не дано.
— Убить — и только! Здорово! Иного не дано! Всего-то!
— В той ситуации! Не понимаешь? Ты не понимаешь! Внук…
— Ты говорила вчера, что дети — тут вообще особый разговор.
— Да. Им, ушедшим, больно смотреть на нас, внуков, детей: живых, а значит, несчастных! Непереносимо, мучительно — как нам на мертвых близких.
— Но ведь они могли бы потерпеть! Любой внук или внучка не более чем лет через восемьдесят присоединятся к ним!
— Плохое утешение. Ведь и нам, если кто-то в семье у нас умер, немножко потерпеть, и мы к ним сами переедем. Нет, жалко все же, что ни говори. Душа болит.
— Ох уж эта версия! Не версия, а философия сплошная.
— Да нет, все просто. Вот Ольга умерла и убедилась: там все прекрасно, как ей отец и говорил. Но у нее самой бы не хватило ни сил, ни духа — сына задушить. Она, наверное, отца и попросила. Что непонятно?
— Все непонятно, хотя все ясно вроде.
Из соседней комнаты донесся громкий невнятный детский крик-бормотанье. Оба вскочили.
— Море, море! — вдруг закричала Настя из своей комнаты, — отчетливо и внятно, громко. И снова то ли застонала, то ли заплакала.
Марина бросилась в комнату к Насте. Девочка металась в жару.
— Тридцать девять и пять, — сказала Марина, глядя на градусник.
— Море… Вода… — бредила девочка и никого не узнавала.
— Мой бывший муж три года уж как обещал свозить ребенка к морю… Но не свозил, конечно. То некогда, то денег нет, — объяснила Марина. — Вот она и бредит…
11
Машина «скорой помощи» неслась по городу, включив сирену и не обращая внимания на светофоры.
— Скорее… Скорее… — умоляла шофера Марина.
Турецкого удивило, что врач, склонившийся над девочкой, Марину не одергивал. Врачи на «скорой» страсть не любят «истеричных баб» — Турецкий это замечал неоднократно.
Но этот врач молчал, как в рот воды набрал.
По-видимому, действительно необходимо было очень спешить — Турецкого это тревожило не на шутку. Так спешат, только когда боятся не довезти.
Еще дома, едва пощупав у девочки пульс, послушав, врач сыграл тревогу по «форме номер ноль». Он погонял их так, что сразу стало понятно. Без лишних слов.
Возможно, только из-за этой дикой спешки Турецкий, вынося девочку на руках из квартиры Марины, не обратил внимания, не заметил явные следы ночного присутствия кого-то перед входной дверью квартиры Марины. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что кто-то топтался под дверью, топтался долго, больше часа, и, более того, зачем-то лазил в распределительный щиток, где счетчик, антенный кабель телевизора… За пропуск этих фактов в иное время Турецкий шкуру бы спустил с Сережи. А тут он сам же оплошал… Ребенок был в жару, хрипел. Турецкий не заметил ничего-
Около Октябрьской площади они пронеслись по подземному туннелю на скорости километров сто восемьдесят в час, и Турецкому опять, второй раз за последнюю неделю, показалось, что он проваливается в какую-то трубу…
— А кто вы ей — отец? — спросил дежурный врач-реаниматор. — Подробные справки мы даем только ближайшим родственникам.
Турецкий предъявил удостоверение:
— Я вас спросил не ради любопытства…
Врач внимательно изучил удостоверение, затем пригласил Турецкого пройти в служебное помещение блока интенсивной терапии инфекционного отделения Первой Градской.
— Так что у девочки?
— Редчайшая форма дифтерита в финальной фазе. — Он перехватил взгляд Турецкого, понял его, ответил: — Проживет еще несколько часов… — И, помолчав, добавил: — У-ди-вительно!
— Что удивительно?
— Мать утверждает, что вчера вечером ребенок был абсолютно здоров!
— Я тоже могу это подтвердить.
— Не верю! — не сдержался врач. — Не верю вам! Вы лжете. Лжете!
— Простите…
— И не надейтесь, не прощу! Так не бывает: здоров — и сразу мертв! Ребенок! Она мертва, вы поняли, практически мертва! Я удивляюсь, удивляюсь вам… Вот это — преступленье!
— Что — преступленье?
— Да то, что вы — не удивляетесь!! Вы, или мать там, или оба вместе, — вы убийцы! Хватились на четвертый или пятый день! Когда уж поздно!
— Вчера весь вечер девочка была здорова абсолютно!
— Вранье! Вы лжете. Так не бывает. Я уже сказал! Понятно я сказал?! Понятно?!
Турецкий задумчиво кивнул, соглашаясь.
Марина сидела, ссутулившись, под дверью реанимационного блока.
Турецкий тронул ее за плечо.