Частное расследование
Шрифт:
— Ну, неделя-то есть у нас, Марина. Вы вспомните — предсказание сестры.
— Ах, ничего это не значит! Обман. Расслабить. Пообещать, чтоб обмануть, обман ради обмана, — вы будто не в России живете! Они используют любую щель, любое обстоятельство, чтоб утянуть. Непринужденно. Шел человек — упал. Неприятности на работе? Последний месяц жаловался: за грудью жжет? И быстро уставал? Ну, что ж тогда? — Естес-твен-но!
Марину колотила крупная дрожь.
— Сейчас, — обнял ее Турецкий, прижимая к себе, чтобы хоть силой подавить ее нервную лихорадку. — Все пройдет. Все-все — пройдет!
— Они отпускают кого-нибудь «с Богом», так сказать? — спросил Турецкий Марину через час, когда она успокоилась.
— Да. Очень редко. И очень счастливых, довольных собой и судьбой, сытых и наглых людей. Сволочей. Убийц. Лучших из нас они утягивают бесповоротно; лучшие становятся «форзи», они нужны им там. И здесь их убивают беспощадно, во цвете лет. Отца — он сам же, в сущности, себя же сжег! Был слабый кран. Потом все вспыхнуло. Они это использовали. Он погиб. Но мог ведь не погибнуть, отбежать! Пожарных вызвать! Как сделали другие. Другие. Но не он! Он так не смог бы. Сам! Все сам. Всегда. За всех. За все в ответе. Он кинулся в огонь, сгорел. Такие им нужны. Слыхали ведь, наверно: «Да, молодой… Понадобился Богу, видать. Такие люди Богу нужны». И сколько их, таких! А падаль, вроде Молотова, Кагановича, предатели, душители людей, братоубийцы, пусть живут до ста. Они им здесь полезней.
— Да. Да. Сначала умирают лучшие — как это верно! — Турецкий вынужден был согласиться. — И лучшие всегда все молодыми!
— Конечно. И наоборот: вся дрянь нужна им тут; она живуча, дрянь, они убийцам всем, подонкам помогают! Вот Гитлер — как его использовали! Он ведь родился тихим мальчиком. Серяк. Кто его поднял? Обстоятельства? Сто, тысяча странных совпадений? Ведь это не случайность. Стать фюрером — не телевизор выиграть по лотерее. Его ведь «форзи» подняли в рейхстаг! Причем законным путем, забавно, верно?
— Это слишком!
— Отец сказал так. А Сталин? Вспомните! Подмять одну шестую суши! Десятки миллионов душ сгубить!
— Марина, хватит! Я против этого. Не надо обобщать. Не так все просто. Бывает, и хорошие живут, бывает — и плохие умирают! Успокойся. Они во всех вселяться могут?
— Нет. Вообще не могут. Только если пустишь. Вы хотели поговорить с отцом, и я решила вот — впустить его в себя, жалея вас, в щадящем вас режиме. Я сразу, помните же, вас предупредила: он здесь, но он невидим.
— Они умеют читать мысли?
— Да. Но не особо. У вас не прочитают.
— Почему?
— Вы сильный человек. Я чувствовала, как отец во мне напрягся. Обессилел. И — в окно.
— Вот хорошо.
— Да это плохо, плохо!
— Почему?
— Да потому что ты хороший. Сильный и хороший. Я сразу поняла. Ты чем-то мне отца напоминаешь!
— Марина, ну… Марина!
Она заплакала, обняв его:
— Не отдам! Не отдам! Не отдам!
10
Утром яркое солнце ослепительно осветило кремовые занавески спальни, и они заискрились, как киноэкран от луча не заряженного пленкой проектора.
Марина потянулась, зевнула, просыпаясь, и, улыбаясь, повернулась в постели лицом к Александру Борисовичу Турецкому, следователю по особо важным делам.
Он лежал на спине неподвижно с открытыми, остекленевшими глазами.
Глаза смотрели вверх и вдаль — сквозь потолок.
— Саша! — закричала Марина в ужасе.
Он тут же пришел в себя:
— Прости, задумался.
— Боже, как ты меня напугал!
— Я не нарочно, правда.
Он повернулся к ней, привлек ее к себе.
— О чем ты так? — в глазах ее еще заметен был тихий ужас.
— Собаки их чуют? Ты понимаешь, о ком я?
— Нет. Не чуют.
— А почему?
Марина пожала плечами.
— Сейчас во мне нет отца, он бы сразу ответил.
— Мне кажется, довольно прятаться за папочкиной спиной. Мы уже взрослые мальчики-девочки. Сама-то как считаешь?
— Собака — Божья тварь. Но без души.
— Неубедительно. Ведь это всего лишь христианская трактовка.
— Да. Но у индейцев Канады есть даже присказка на сей счет: «собаки це чуют банши». Банши — это недобрые духи у них.
— Но на покойников собаки воют — сам видал.
— Дух — это не покойник.
— Ага. Ты хочешь сказать, что они воют на труп, на опустевшую шкурку.
— О, Боже мой! О чем мы говорим!
— С утра! — подхватил Турецкий. — Во сколько Настя просыпается?
— К обеду, если не разбудишь. Л твой Рагдай?
— Вообще не просыпается, покуда сыт.
— Чем покормить его?
— Ничем. Вчера он в ресторане был.
— Мы тоже!
— Но у него души нет. Значит, он часок потерпит.
Только через сорок минут Рагдай получил овсянку, а его хозяин — кофе и яичницу с беконом.
— Давай мы оба со сковородки, — предложил Турецкий Марине. — Чтоб лишней посуды не мыть.
— Тогда уж надо было нам и овсянки туда добавить, — сказала Марина, раскладывая яичницу по тарелкам. — Холостяк, сразу видно.
— Х-м, — Турецкий хмыкнул, принимая тарелку. — Ты сама не знаешь, что ты говоришь. Знаешь, что такое холостяк? Это вот придешь домой после суток-двух, возьмешь пакет с сухим супом или бульонных кубиков штук пять — и в рот. Ну, разжуешь, запьешь сырой водичкой из-под крана. В кровать, не разбирая. Не раздеваясь. Все как есть.
— Ты копия отца, до мелочей, привычек. Нет, внешне — совершенно не похож. А вот бульонных кубиков пяток сожрать, чтоб время на жратву не тратить, — это точно. Или сосиски, прям из холодильника— без разогрева— хрум-хрум-хрум. И все это запить чайком, точней, заваркой — прям из носика.