Частное расследование
Шрифт:
— Прекрасно. Что ж потом выходит? Ошиблись вроде бы с диагнозом? И «просто напугали», как ты сказал. Что, врач некомпетентен? Пьян? На самом деле пьян был?
— Нет, это — нет!
— Ну хорошо. Осталось только два варианта: некомпетентен — раз и злонамерен — два. В обоих случаях такой врач — преступник. Ты согласен?
— Согласен.
— Ты поднял, ты проверил документы этого врача? Диплом, квалификация, характеристика, весь список послужной.
— Да я ведь только что тогда из Киева вернулся. И сразу, как только мы домой попали, Настенька с балкона попыталась улететь.
— О Киеве и Настеньке потом. А сейчас лишь о тебе — историю болезни ты поднимал в больнице?
— Нет, не успел!
— Похвально, — хмыкнул Меркулов. — Теперь о Киеве. Как ты сказал мне, ты в Москву вернулся только утром на другой день.
— Да, я всю ночь просидел в аэропорту, в Борисполе.
— А почему ты сразу, вечером не улетел? Ведь вечером из Киева в Москву идет четыре или даже пять рейсов.
— Я опоздал на все вечерние. Я помню, последний улетал в двадцать два тридцать, на котором еще успеешь в Москву до закрытия метро, а я приехал на аэровокзал примерно в двадцать два сорок пять. Прекрасно помню, — именно из-за того, что рейс последний, ну, вечерний, улетел.
— А сколько же ты добирался до аэропорта от этого самого Манихинского лесничества, в которое тебя забросила твоя «нечистая сила»?
— Часа-то полтора я добирался.
— Угу, — кивнул Меркулов. — А во сколько ты окончил свой разговор с покойным А. Н. Грамовым на Истряковском кладбище? Примерно?
— Да я и точно скажу. Мы Настеньку доставили в больницу не позже полдесятого утра. Около двенадцати я говорил с врачом. Не больше двадцати минут. Потом на кладбище поехал, ну пусть еще час-полтора. Выходит, кончил говорить я с покойным А. Н. Грамовым не позже трех.
— Пятнадцати ноль-ноль. А в Киеве ты очнулся, выходит, в девять вечера, ну так, примерно?
— Не понимаю, к чему ты клонишь?
— Да клоню к тому, что шесть часов ты был черт знает где. А может быть, и семь. Ну где ты был? Да-да, я знаю — призраки, чтоб доказать тебе свое могущество великое и чтоб скрепить ваш договор угрозой, демонстрацией могучих сил нечистых. — Меркулов дружелюбно обнял Турецкого за плечи: — Да я бы сам, Саша, взялся тебя в Киев укатать за шесть часов! Но есть в этом всем фрагменте действительно весьма чудесная деталь.
— Какая же?
— Да пес твой, Рагдай. Ну сам подумай, разве ж он вернулся бы в больницу? Сам? Ты поставь себя, мой милый, на его собачье место. Вот ты, Сашок, собака. Тебе хозяин дал приказ: ждать его у кладбищенских ворот. Ты что бы делал?
— Ждал.
— И-я бы ждал! И сутки б ждал, и двое! Совсем уж если я плохой пес, домой бы двинул: вдруг хозяин дома? Но — в больницу?! Да так поспешно? Ты спрашивал свою Марину, во сколько туда прибежала собака? Днем? Вечером? Когда — ну примерно?
— Нет, я не спрашивал.
— Хвалю. И больше мне сказать нечего. Теперь еще чуток потерпи — уже немного человек до кассы осталось. Навроде твой, откуда он узнал про ваш разговор на свадьбе?
— «Жучки», понятно!
— Что тебе «понятно»? «Жучки» ты обнаружил пять часов тому назад и только на квартире у Марины? Так? А надо бы пораньше похлопотать на сей предмет. Уж я не говорю, зачем ты нужен Сержу, это-то ладно пока…
— Да это-то самая главная загвоздка и есть! — Турецкий едва ли не подпрыгнул.
— Возможно. С твоей точки зрения. Но не с моей. На-вроде твой дал тебе понять, что ты его интересуешь, раз денег дал тебе, ну и так далее. Он сам тебе, ты погоди, и объяснит, зачем ты ему нужен. Он сам «проявится», усвоил?
— Так если это предугадать, так можно было бы и подготовиться?
— Чтоб «подготовиться», как ты сказал, разумнее вникать в детали, о которых я тебе выше говорил. Их много ведь, деталей! Вдумайся! Они ведь могут цепь образовать, замкнуться. И ты тогда поймешь их ход ума! Причем задолго до официального, так сказать, «проявления»!
— «Их» ход ума, ты ведь сказал «их»? Кто это? Кто они?
— Ну, а я почем же знаю, братец мой? Ты сам подумай, напрягись. Я только общее могу сказать тебе, пока мы достоимся здесь до кассы. А дальше сам, сам. Ты мальчик уже большой. Да и на мне самом висит немало своего. Во всем, брат, этом деле есть общий знаменатель, точка, центр притяжения.
— Конечно, призраки!
— О Боже! Мы ж с тобой договорились. Вспомни Ньютона: «Излишних гипотез не измышляю». Мужик был голова! В отличие от нас с тобой.
— Убийства? Цепь убийств!
— Нет! Я вижу пока только одно убийство: мальчика кто-то задушил подушкой.
— Ну, значит, длиннющая цепь смертей.
— Нет. Длиннющей цепи смертей тоже не заметил.
— Как?
— А вот так. Давай-ка исходить лишь из того, что точно выяснено: нами, лично! Ольга Алексеевна Грамова вскрыла себе вены — раз! Травин твой, ее сожитель. Повесился? Повесился! Два. Да вот и все: одно убийство, два самоубийства.
— А гибель всех остальных?
— Кого? Марины с Настей? Я лично трупов их не видел. Ты тоже. Нет-нет, не думай, я вовсе не утешаю тебя. Я только сыщик сейчас, больше никто.
— Я собственными глазами видел, как они взорвались вместе со складом!
— Верю, верю! Ты видел, конечно. Но ты и призрака видел, и с мертвым беседовал. Так? Ты в Киев сам не знаешь как слетал, а тут, напротив, ничего не видел. И водки ты не пил, застрелил собаку для начала, ну а потом и сам себя. Ты сам же мне вот только что все это рассказал. Но я смотрю, а ты живой. И более того, ты даже при деньгах. Так почему ж ты так уверен, а? Где доказательства, что девочки твои взорвались вместе со складом? Их нет. И нет для меня надежных и проверенных фактов смерти Грамова… Да, самого! Алексея Николаевича, одна тысяча сорокового года рождения. Да, да, да!