Частное расследование
Шрифт:
— Спасибо.
— Да мне чего спасибо! Меркулов мне звонил с утра, перед отлетом, просил во всем тебе способствовать. Я думал, дело. А ты, вишь, в отпуск. Странно. — Егор Степанович провел рукою по лицу и заключил: — Иди, Турецкий. Не задерживаю.
— Вот что, Сережа. — Турецкий подсел к Сергею. — Стажировка твоя будет, увы, по полному классу. Мало того, что я в отпуск только сейчас на сорок пять суток отпросился…
— Да я и один со всем справлюсь, Александр Борисович. Вы мне уже такой импульс дали.
— Да. И еще дам, Сережа. Прошу тебя помочь мне немного.
— Мебель таскать? — Сергей изобразил извлечение «жучка» из телефонной трубки.
— Нет, не угадал. Мебель пусть стоит на месте. А помочь мне надо в рамках твоей основной специальности, ну, вроде как и стажировка, однако же в порядке частной инициативы.
— Конечно, я всегда готов!
Турецкий усмехнулся:
— А знаешь, кстати, Сережа, чем юный пионер отличается от сардельки?
— Не слыхал.
— Сардельку надо разогреть, а юный пионер всегда готов.
— Понятно, Александр Борисович, я, извините меня, конечно, но я считаю, что вам не мешало бы к врачу обратиться.
— Да я неплохо себя чувствую. Ей-ей, Сережа.
— Вы-то да. Может быть. То-то и плохо. Вы сами думаете, что здоровы. А вот некоторые окружающие — совсем напротив.
— Кто же, например?
— Да я вот, например. У вас перепады в настроении жуткие. Я правду вам говорю.
— Какая жизнь, такие и перепады. Знаешь вот, врач в больнице больного спрашивает: «Ну что, — каков у вас стул?» А тот отвечает: «Каков стол, доктор, таков и стул».
— Да я уже устал от ваших анекдотов, Александр Борисович. Вы дело говорите. Я помогу. А если снова анекдот, так у меня работы полно.
— Мне нужно, Сережа, чтобы ты сгонял по архивам и вычислил всех родных А. Н. Грамова, моего покойного тестя. Работа тяжелая. Мне надо знать всех, даже дальних и супердальних.
— Наследство, да? Тут главное — наследники первой руки.
— Нет-нет. Тут все важны. Все, кто еще живет на этом свете. Годится?
— Понял. Сделаю.
Выходя из машины рядом с домом Марины, Турецкий сразу заметил в руках у игравших мальчишек знакомый предмет. Его уронил один из пацанов, и только поэтому Турецкий обратил на него внимание: мальчишки опрометью бросились — кто первый схватит, тот и завладеет.
Предметом этим была стреляная гильза от мелкашки.
— А ну, шпана, где взяли?
— Тут, во дворе нашли!
— У дома, под балконом.
Турецкий, наверно, лет десять уже маркировал свои гильзы особым образом, чтоб в случае чего нетрудно было отличить. На стрельбищах всегда после очередной тренировки их, молодых, да ранних, заставляли собирать и сдавать для отчетности и контроля все гильзы, до последней штуки. Кто первый сдал все гильзы, тот свободен. Поэтому, чтоб кто из приятелей-коллег не отчитался бы его гильзами, ленясь искать свои на полигоне, Турецкий их маркировал. Привычка эта оказалась весьма полезной и в работе.
Даже намереваясь застрелиться, Турецкий гильзы все же переметил: привычка — вторая натура.
Сомнений не было: это была его гильза.
— А вы, под домом здесь, всего од!1у нашли?
— А вы отнимете, если мы правду скажем?
— Нет, ни за что не отниму.
— Мы шесть нашли. Здесь, на балконе, какой-то дядька пьяный три дня назад стрелял из пистолета.
— В кого же он стрелял?
— Да ни в кого! Просто в воздух.
— Вот его бабушка мусор выносила и слыхала — на пятом или на шестом стреляли.
Марина жила на двенадцатом, и Турецкий вздохнул с облегчением. "
Слава Богу, что он высадил обойму в воздух, слава Богу, что его не заметили, пьяного, сумасшедшего, заколдованного.
Первым делом надо было заново осмотреть всю квартиру.
Взгляд Турецкого упал на записку. «Жизнь прекрасна и удивительна», написанную, без сомнения, его собственной рукой.
Турецкий с отвращением скомкал ее. Жизнь уже не казалась ему ни прекрасной, ни удивительной. Или, наоборот, — слишком удивительной и слишком прекрасной. Во всяком случае, от такой предсмертной записки тянуло невыносимой пошлостью. Так, по крайней мере, казалось ему теперь.
Турецкий с остервенением швырнул ее в унитаз и с удовольствием спустил воду.
Сперва поесть и сразу после этого пойти с Рагдаем погулять. А обыскать квартиру уж потом.
Пройдя на кухню, он первым делом полез в холодильник. Там было пусто: перед отъездом Марина выгребла все без остатка.
Ах, нет, впрочем, кое-что было: на внутренней стороне дверцы холодильника Турецкий обнаружил странную потертость — квадратик матовой пластмассы. Вся стенка дверцы сверкала, словно покрытая белым лаком, а в середине стенки располагался неблестящий матовый прямоугольник — размером не больше почтовой открытки.
Что за ерунда?
Турецкий слегка потер матовый прямоугольник пальцем и ощутил отчетливую шероховатость.
Он пригляделся. Квадратик казался матовым из-за того, что был испещрен числовыми группами, процарапанными иголкой на дверце. Это была шифровка. Он знал, от кого это письмо.
Это было письмо от Марины.
Перед самой их свадьбой Турецкий рассказывал ей о шифрах, о шифровках. Почему зашел у них на эту тему разговор — Бог весть.
Но, главное, что он рассказал ей тогда, что при всем фантастическом уровне современной дешифровки, кибернетики и прочей дребедени есть старый способ шифровать так, что никто не расшифрует. Никогда.