Частное расследование
Шрифт:
— Отписка, — тихо, но внятно перебил его Вощагин. — Как вам не стыдно, как же вам не стыдно! Вы вычистили уже пол-института с лету, как Алексея Грамова не стало, вы утащили половину фонда библиотеки, которая копилась здесь четыре десятилетия, вы даже из учебного корпуса скелет орангутанга увели! Зачем вам кости бедного орангутанга? Нет, надо вам зачем-то! Не только кости обезьяны, вы и людей уводите к себе, уродуете их: туда, все на войну, все для разведки, все для блага! Ну хорошо. Все взяли, что хотели. Но
Он был так искренен, этот Вощагин, ему было так больно, так горько, что Турецкий, не сдержавшись, снова пожалел его. Он разбирался в людях довольно хорошо, как говорил Меркулов, «на пятерку». И этот Вощагин явно был ему симпатичен с первого взгляда, хотя и попытался спровоцировать его. А если нет? А что он, Сашка-то Турецкий, потеряет? Да ровным счетом ничего!
— А вы-то сами кто, Илья Андреевич? — спросил Турецкий тихо.
— Да я ж показывал вам документ.
— Да я не про документ. Я лишь про то, кто вы на самом деле.
— А вы не знаете? — Вощагин удивился. — Действительно не знаете?
— Как Бог свят. Сижу ломаю голову.
— Тогда, возможно, вы действительно из прокуратуры. Ну что ж, что в жизни не бывает? Тогда давайте снова познакомимся: Вощагин Илья Андреевич, бывший директор НПО «Химбиофизика», член-корреспондент РАН.
— Теперь мне все ясно, — кивнул Турецкий. — Вас сняли после этого пожара, летом. О! И как унизили вдобавок!
— Я мог бы и не унижаться. А уйти. Но не захотел. Не захотел расстаться с институтом. С коллективом.
— А я, признаться, думал, что директор — это тот, с которым я беседовал в октябре.
— Да. Это наш директор. Большой ученый.
— А раньше где он работал? Он в курсе здешних дел?
— Конечно. Он же раньше здесь сидел. Начальником режима. До пожара.
— А до режима?
— А до режима был полковником КГБ. В запас его уволили.
— Но знаете, я б не сказал, что он дурак. Напротив, очень бодрый мужичок. Прекрасный собеседник.
— Да. Насколько понимаю, его с Лубянки выгнали за суперпроходимость.
— Так бывает тоже.
— А вы, значит, следователь? По делам особо важным?
— Ну, это-то как раз сейчас неважно. А важным мне сейчас кажется иной аспект: я зять покойного Алексея Николаевича Грамова.
— А я не знаю вас. Я в доме-то у Грамова бывал.
— Я — муж Марины. Мы поженились после смерти самого.
— Маринин муж, ага. А как она сама?
— Она погибла. Две недели назад.
— Так-так.
Турецкий удивленно замолчал: известие не произвело на Вощагина ни малейшего впечатления.
— Так-так, — повторил Вощагин. — А вы теперь, значит,
— Нет. Настенька погибла тоже, Илья Андреевич.
Вощагин снова не удивился. Он только стиснул зубы, и на его лице выступили вдруг неяркие темные пятна.
— Вам нехорошо?
Вощагин молча лишь покачал головой.
— Что делают. Что делают, — еле слышно прошептал он и, помолчав, пояснил затем Турецкому: — Это я так. О другом. Да.
Оба молчали. Пауза грозила затянуться навек.
Неожиданно Вощагин встрепенулся, будто очнулся от сна:
— Так. Хорошо. А вы с чем пожаловали к нам, простите, забыл имя-отчество?
— Александр Борисович.
— Рад познакомиться. Вощагин Илья Андреевич. Чем могу быть полезен?
— Честно говоря, мне хотелось бы уяснить для себя по возможности наиболее глубоко, чем занимался покойный Алексей Николаевич Грамов? Каких результатов достиг? Где потенциально они могли бы быть использованы? Где и для каких целей?
— На ваши вопросы, к сожалению, ответить невозможно. — Вощагин в бессилии развел руками. — Это слишком долгий разговор.
— Ну, время у меня есть. Как долго надо говорить?
— Если вкратце, то месяца четыре.
— Нет. Таким я временем не располагаю. Мне бы как-нибудь сжато, ну, как в отчетах пишут. В три строки, в четыре предложения.
— В четыре предложения вам все расскажет наш директор. Он умеет. Я — нет.
— Он мне уже рассказывал, но я не удовлетворен.
— Это уже другой вопрос — ваше отношение.
— Может быть, вы все-таки попробуете, не в три, конечно, предложения, но в полчаса, ну, в час, — любое разумное время, которым вы располагаетр.
— Я вам отвечу на вопрос вопросом. Вы можете, любезный Александр Борисович, мне рассказать про вашу жизнь? Минут за двадцать? Нет? Ну, про первую любовь. За полчаса? Поведать о своих родителях — объемно, всесторонне, мне надо глубоко — минут за сорок? Как вам?
— Илья Андреевич, вы не обижайтесь. Мы, может, так поступим — я вам задам вопросы, частично глупые, наверно, а вы попробуете мне ответить. А я попробую понять ответ. Затем спрошу еще. Ну и так далее.
— Ну что ж, попробуйте. Я постараюсь.
— Вы постарайтесь только говорить попроще, ведь я не специалист. Мне требуется, чтобы все, как для детского сада. Или около.
— Вы понимаете, любезный, все, что делал Алексей Грамов, всегда удовлетворяло именно этому принципу. Феноменальной простоты. Понимаете? Алексей Грамов, ваш тесть покойный, которого вы, к сожалению, что называется, уже и не застали, был фантастическим умельцем подбирать с поверхности, так сказать. За это уменье взять, процентов так на пятьдесят, его и били. Взять очевидное. Но недоступное всем остальным. Понятно?