Человек-пистолет
Шрифт:
В комнате у Оленьки, конечно, играла музыка. Я достал из кармана начатую бутылку водки и поставил на письменный стол. Оленька мигом принесла квашеной капустки и маринованных опят. Плюс свежесваренную картошку и котлеты. Я выпил всю водку практически один, но почти не опьянел.
Наевшись, я попросил у Оленьки сигарету и, задурив, стал зачем-то объяснять ей, что мне, вообще-то, просто нужна понимающая женщина, просто хорошая, добрая баба — не нимфоманка даже, хотя желательно, конечно, и не ледышка, — чтобы приходить вечером домой, садиться за такой вот накрытый стол с капусткой, опятами и рюмкой-другой водки, особенно после трудного дня, и что лучше такая вот тихая, мещанская жизнь, чем глупые идеи о мироспасении, чем выкручивание мозгов и самоедство, чтобы, значит, получать свои две-три сотни, приносить
— Это прекрасно, прекрасно! — соглашалась Оленька и всем своим видом показывала, что как раз такая женщина и сидит передо мной. — И еще ребенок, ребенок! — добавляла она радостным шепотом. — Ты бы хотел ребенка?..
— Хотел бы я ребенка?! — удивлялся я. — Еще как хотел бы!.. Да мне иногда кажется, что мне не так нужна жена, как нужен ребенок!.. Может, это и лучше: к черту жену!.. Ребенок, вернее, дочка!.. Я бы гулял с ней, с дочкой, в осеннем парке, а она собирала бы осенние листья, она бы…
Внезапно, оборвав себя на полуслове, я вскочил и, оставив Оленьку в полном недоумении, бросился вон, натыкаясь в темноте прихожей на сонных, одуревших от долгого ночного бдения Оленькиных родителей.
Через минуту я уже был на улице и снова ловил такси. Медленный, мокрый снег падал все обильнее. Я вернулся на Белорусский вокзал и в ожидании первой электрички слонялся в сумрачных вокзальных помещениях, пропахших хлоркой и дальними странами. Потом, с бодрой толпой рыбаков с ящиками и зачехленными ледобурами на плечах, я вошел в вагон и, погрузившись в умиротворяющую рыбацкую терминологию («мотыль», «мормышка», «клев»…), тут же задремал и проснулся через два часа — именно в тот момент, когда поезд подходил к роковой станции.
Я выскочил на платформу и с тяжелым чувством оглядел местность, в которой столько претерпел, но которую видел сейчас впервые. Начинало светать… Пройдя по еще крепко спящему и совершенно безлюдному поселку, я свернул в поля, держа курс на кладбищенскую рощу, едва различимую сквозь густую снежную завесу. Я все убыстрял шаг и к концу пути уже бежал. Высокие русские березы стояли просторно и спокойно. Снег падал так плотно, что даже вороны не летали и не кричали над рощей.
Я остановился и замер в растерянности, сообразив вдруг, что и в малейшей степени не представляю себе, где именно я «похоронил» Кома. Ощущение было жуткое… Я бросился искать сначала в одном месте, потом в другом; я яростно переворачивал венки на могилах, но все было не то… Я, кажется, облазил все кладбище, обнаружил еще три заснеженные ямы (впрок, что ли, заготовленные?!); попытался разобраться по следам, но, во-первых, за ночь выпало много снега, а во-вторых, я сам успел натоптать повсюду, и теперь разобраться в следах не было никакой возможности. От крестов, окрашенных сплошь дешевой серебрянкой, уже рябило в глазах. Я весь взмок от напряжения. К тому же я боялся, что кто-нибудь застанет меня за этим странным занятием… Наконец, я и в самом деле увидел, что по дороге к кладбищу приближаются двое с лопатами на плечах. Я спрятался за кустами и, подождав, когда они пройдут, ни с чем отправился восвояси. «А, все равно! — думал я, — хуже не будет! Куда же хуже?!» Только теперь я приходил в себя, и ощущение «сна во сне» стало рушиться, и — не то от крайней усталости, не то от сознания своего бессилия — все происшедшее вдруг начало удивительно легко выветриваться из моей головы, и стойкое, холодное равнодушие пришло ему на смену… Но что еще более удивительно и странно, сквозь равнодушие проглянуло ясное и не способное быть спутанным ни с чем другим — чувство ОБЛЕГЧЕНИЯ.
Итак, я вернулся домой. Лора уже ушла в институт. А может быть, и вовсе не ночевала… Умывшись, я посмотрел на себя в зеркало и немного помедлил, вспоминая, что хотел сделать. Потом методично разодрал на клочки тетрадку Кома и запихнул в унитаз. «Критерий истины есть практика», — пробормотал я неизвестно к чему и с неожиданной досадой… Оставалось завалиться в постель и хорошенько выспаться. Я разделся и лег.
Во сне я снова увидел себя на кладбище. Одну за другой я обшаривал могилы, я спешил, но снег падал все гуще, и я мог двигаться с огромным трудом; снег сковывал мои ноги до колен, и ноги немели, отнимались, так что я уже едва их чувствовал. Но в этот момент я определил, что набрел именно на то самое МЕСТО. Я упал в снег. Я принялся разгребать снег, который никак не убывал. Ожесточившись, я заработал руками изо всех сил; кажется, я с головой зарылся. Тут мои пальцы нащупали твердую землю; я скреб промерзлый грунт ногтями; моя цель была близка, но по-прежнему недоступна… К тому же случилось некое зловещее ОБРАЩЕНИЕ всего пространства — мерзлая земля оказалась вокруг меня, и я уже пытался не проникнуть «В», а скорее выбраться «ИЗ», словно я сам очутился в могиле…
Проспав неопределенное время, я был разбужен звонком в дверь.
Отперев дверь, я увидел на пороге Жанку и безумно обрадовался. Мне даже показалось, что я ее ждал и что ничего лучшего и желать нельзя. С ощущением близкого счастья и покоя я освободил ее от шубы и, втащив в комнату, ласково обнял, а она, раздвинув подбородком вырез моего халата, потерлась замерзшей щекой о мою грудь и прошептала! «Мягонький, тепленький!» Ком не стоял у меня за спиной. Я развязал узел ее пионерского галстука и разгладил на ладони атласную шелковую материю. Потом я начал раздевать Жанку, осязая плотную ткань ее форменного фартука и платья, и, наконец, незнакомое и прекрасное вещество ее тела. Она сама шагнула к постели и легла, а я лег рядом с ней, как, может быть, какой-нибудь уморенный, затравленный зверь ложится отдохнуть на берег чистого и прохладного ручья. Я опустил руку в ручей.
— Сегодня у меня безопасный день, — довольно деловито сообщила Жанка. — Ты понимаешь?..
— Понимаю… Умная! — буркнул я, задетый этой ее неуместной рассудочностью. — А ты, вообще, не боишься?
— А что, разве это так страшно? — откликнулась она.
Я не ответил. Я обнял ее смуглые, цвета топленого молока колени. Я должен был разжечь ее. Дурацкий разговор мог только уничтожить нахлынувшую благодать. Я бросился усиленно ласкать Жанку, желая разжечь ее по-настоящему, до предела, чтобы она почувствовала, познала всю мою нежность и забыла обо всем, — сам-то я напрочь забыл обо всем… Но она, кажется, так и осталась при своей рассудочности, сколько-нибудь заметно разжечь ее мне так и не удалось, и в результате безумствовал я один.
И вот уже я сидел на постели и курил с ощущением едва ли не обманутости. Ни счастья, ни, конечно, покоя, я вокруг не находил. А Жанка расправила простыню и спокойно рассматривала запечатлевшийся на белом поле-полотне маленький ярко-алый след.
— Одна капелька крови — вот и все наше преступление, — проговорила она едва ли не насмешливо.
— У вас есть перекись?..
Моя мысль быстро восстановила знакомую цепочку: преступление — капелька крови — объятие — приближающиеся губы — сочность этих губ — похохатывающая врачица под красным крестом — кровавые плевки на снегу — знакомое лицо в уличной толпе — Ком…
Да, Ком!.. Он лежит де-то там, в снежных полях — там, где снег, где природа… Нет, я никогда не предполагал, что МИР может быть устроен так подло… А моя, моя собственная подлость! Ей-богу, можно умереть от тоски… И опять бред! Ведь нет же: от тоски я не могу умереть… Наоборот, я сижу здесь с Жанкой.
— Так у вас есть перекись? — повторила Жанка.
— Там, в «аптечке», перекись…
Легко спрыгнув с постели, она сбегала в ванную и, вернувшись с пузырьком, побрызгала из него на пятно. Пятно вскипело и поблекло. Потом она сняла простыню, застирала криминальное место и отутюжила. След практически исчез. Она держала себя так спокойно, словно лишалась девственности ежедневно.
Зазвонил телефон, но я не захотел снимать трубку.
Потом я взглянул в окно и обнаружил, что на улице уже темнеет. В любую минуту Лора могла вернуться домой, поэтому, не сговариваясь, мы быстро оделись, прибрали в комнате и вышли на кухню перекусить. Пока Жанка ставила чайник и рылась в холодильнике, выбирая продукты, я пристально наблюдал за ней, но не находил в ней абсолютно никаких перемен. Она держала себя как ни в чем не бывало. Школьная форма снова превратила се в прежнюю девочку. Да и что, собственно, должно было в ней перемениться?