Черная кровь. Черный смерч
Шрифт:
А прадед матери – Пакс, не любивший воевать? Когда род столкнулся с пришедшим с юга племенем чёрных людей, все были уверены, что это чужаки. И только Пакс не поверил и остановил войну. Пакс не побоялся взять в жёны чёрную женщину и долгие годы жил на отшибе, пока люди не убедились, что его дети не стали мангасами. И хотя редко темнокожие женщины появляются в семьях родичей и редко свои девушки уходят на юг, но всё-таки теперь каждый знает, что южане не чужие. С ними торгуют, выменивая на кремневые желваки кусочки травянистого малахита и драгоценную ярко-алую киноварь, с которой не сравнится даже самый чистый сурик. А самой Унике от тех давних предков достались вьющиеся волосы цвета воронова крыла. Но что сказал бы рассудительный Пакс, услышав её
А Сварг – великий шаман, живший так давно, что его не помнит даже Ромар; ведь Сварг тоже из её семьи!.. Это его имя не устают проклинать старухи-ведуньи. Они помнят, что прежде решения принимали матери, а охотники судили о своём лишь за стенами селения. Но Сварг посрамил колдуний, и с тех пор всё переменилось. К добру это было иль нет – сейчас трудно судить, но ясно одно: окажись на её месте Сварг, он бы не отступил так просто. И уж тем более никакой омутинник не сумел бы отнять у искушённого мудреца священный камень. Ох, не тем рукам доверила судьба жребий рода! Прав был Сварг – ничего женщина не может, если не прикрывает её сильное плечо.
А основатель рода, всезнающий Лар, что носил на голове рога в память о прошлом племени? Лар родился зубром, но потом решил превратиться в человека, чтобы род его жил у реки и владел всей землёй. Лар не боялся предвечных чудовищ, каменной палицей он разбил голову великану Хадду, и с тех пор зима уже не длится весь год, а в нужное время уступает место лету. Не испугался бы Лар и Кюлькаса, он бы знал, как поступить с повелителем вод. Свою мужскую силу Лар вложил в каменную палицу и, уходя с земли, передал её потомкам, велев беречь и приумножать силу рода. А что сделала она? Потеряла священный нефрит. Нет ей оправдания и не будет прощения.
Уника скорчилась возле гаснущего костра, и незримыми тенями собрались вокруг предки. Сильные и неукротимые, сидели, наклонив упрямые лбы, и не говорили ничего. Они не судили и не требовали, они ждали. А где-то за их спинами молча стояла Великая Мать, Хранительница Очага, без которой даже Великий Лар не смог бы стать человеком и продлить свой род. Она тоже ждала и, вопреки всему, надеялась.
Где-то в беспредельной дали, в лесах, где властвуют большеглазые ночные убийцы, где живёт назло недоброй судьбе упрямый род сыновей медведя, в маленьком посёлке среди землянок и шалашей бил в бубен неверный шаман Матхи. Сияющим простором открывался перед ним мир духов, видно в нём было во все края, но нигде не увидать было надежды. И ничего не мог изменить шаман, былинки не мог сдвинуть, ибо сила его была в том, чтобы знать, но не мочь, а такая сила – бесплодна. Зорким оком видел Матхи утерянный нефрит, он и здесь сиял зелёным, рассыпая свет окрест себя. Не было рядом с ножом ни одного человека, последнее колдовство шамана принесло наконец удачу. Омутинник не признал старого знакомца, но покорно напал на подошедшую к воде путницу, поскольку видел гибель своего мира и готов был наброситься на кого угодно.
Оставалось лишь упросить его отнять нож, и он это сделал. Теперь нож похоронен в одной из илистых ям, где никто не сумеет его отыскать, а через год или два, когда река вернётся в своё русло, клинок будет вовсе невозможно добыть. Великая не возвращает того, что взяла.
Матхи понял, что победил, и ему захотелось умереть. Но и этого он не мог себе позволить, потому что, даже став предателем, оставался Матхи членом рода и колдуном. И хотя он сам обрёк род на гибель, но всё же, пока есть силы, надо спасать хоть кого-нибудь.
– Возвращайся домой! – позвал шаман. – Не беда, что ты не дошла, ты сделала что могла, и никто не сделал бы больше. Пришла пора думать о себе и о будущем сыне. Обратный путь далёк и бесконечно опасен, но всё-таки попытайся вернуться, хотя бы ради того, кому пора появиться на свет.
Уника ничего не слышала. Она чувствовала себя бесконечно слабой и хотела сказать, что недостойна предков и не может снести доставшийся груз. Останься в живых Таши или будь у Ромара руки, всё сложилось бы иначе. А она – слишком
Всякий знает – повелители стихий живут на краю земли, в местах диких и безлюдных. Но редко кто догадывается, что на деле всё обстоит наоборот. Край земли приходит туда, где поселяется чуждая миру сила. Приходит повелитель – и воцаряется безлюдье, бесптичье, бестравье. И никто уже не помнит, что прежде округа могла быть благодатным краем, кормившим всякого, поселившегося здесь.
Горький лиман и прежде был местом невесёлым, но всё же росли по пологим берегам колючки, весной полыхавшие белыми, лиловыми и голубыми цветами, сходились лизать соль толстомордые лошади, сторожкие сайгаки и степенные туры с изогнутыми рогами. Изводили душу кровожадные слепни, резала ноги жёсткая белая трава, но тут же находилось и лекарство от всякой хворобы – курилась под солнцем густая целебная грязь. Теперь лиман был сух и мёртв, серая корка соли покрывала растрескавшееся дно. Где-то в пересохшей низине скрывался повелитель вод, гневливый Кюлькас. Здесь был конец пути.
Уника опустилась на полузанесённую песком корягу и стала ждать.
Долгий плачущий стон раздался внизу, и навстречу женщине поднялось вечно жаждущее чудище. Где оно пребывало до этой минуты, как могло избежать взгляда в открытой ложбине, понять было невозможно. Только что ничего не было, а через мгновение Кюлькас уже приближался к Унике.
Лгут легенды, лгут и очевидцы, не змей и не дракон повелевал водами, а истинно уродливое порождение древнего страха, возникшее прежде сотворения мира. Больше всего Кюлькас напоминал человека: у него имелись руки и ноги, и тело почти человеческое, если забыть о размерах и плотной бирюзовой чешуе, заменявшей кожу. Рост чудовища было не с чем сравнить, да и не было у него роста, потому что там, где у человека привычно видеть голову, страшными извивами чешуилось не то второе тело – змеиное, не то непомерной длины шея, что могла бы достать земли, даже когда великан стоит на ногах, не то жуткий хобот, привычный втягивать и извергать воду. Эта невиданная конечность неспешно разворачивалась в блёклом небе.
В каком сне померещилось людям, будто можно победить древнего владыку мира? Да будь здесь все воины рода, и все как один с нефритовыми мечами, они не сумели бы достать и колен чудища.
Уника не шелохнулась, не поднялась навстречу гиганту. Зачем? Всё равно высотой с ним не сравняться. Уника увидела себя мёртвой и тихо запела погребальную песню.
Серым смерчем хобот страшилища прошёл в вышине, затмив нарождающийся день. И на самом конце этой шеи не было ничего напоминающего голову. Даже у плоскомордой змеи есть лоб – вместилище разума. Гадюке можно сказать человеческое слово, и она услышит и поймёт. Шея Кюлькаса кончалась вдруг, словно опиленное бревно, в торце которого зияет вечно разинутая пасть. Она раскачивалась, опускаясь туда, где, сложив руки на животе, праздно сидела Уника.
Уника пела погребальную песню себе самой. То был свадебный напев, который ей никогда не споют. Песня о радости, которая ей не досталась.
Уже над самой головой пронёсся хищный смерч, ударил в лицо воздухом, взвихрил волосы. Уника не смотрела. Когда её убьют, она это и так узнает. Уника пела погребальную песню о счастье жить на родном берегу среди родных людей, о великом чуде – знать, что ты не одинок, что предки берегут тебя из давнего прошлого, а в грядущем ждут потомки. Уника пела колыбельную нерождённому сыну.