Чёрная сова

Алексеев Сергей Трофимович

Кусок застрял в пересохшем горле, и он напился, припав к носику чайника.

— У самого-то похмелья нет? — уже впрямую спросил Жора, кивая на чайник.

Терехов впрямую и ответил:

— Ты же знаешь, я не болею.

— И это плохо, Шаляпин, — посожалел Репей. — Лучше бы ты страдал... Тебе Палёнка совсем не понравилась?

— Я «палёнку» не пью, — выразительно ответил Андрей. — Предпочитаю фирменные напитки.

— Ну ещё бы! Только Палёна, это не водка — цветок. У нас так зовут анютины глазки.

Терехов натянуто засмеялся.

— Как на клумбе живёшь, Репей! Вокруг ландыши, маргаритки...

И нарвался на рычание зверя.

— Не разевай рот,

Шаляпин! Это моя клумба! — и пнул мокрый, грязный сапог Терехова. — И нечего тут топтаться!

Потом поднял и зашвырнул в угол портупею с кобурой, и, не найдя, чем ещё выразить своё негодование, вытащил фляжку из внутреннего кармана куртки и сделал большой глоток. Судя по тому, как его скрутило, это был спирт. Но не стал запивать водой, перетерпел ожог, отдышался и словно привёл себя в чувство — вдруг протянул фляжку.

— Извини, — сказал сдавленно, и оттого вроде бы примиряюще. — Нервы сдают... Выпей со мной.

Терехов выбросил его ботинки из кресла, сел и лишь после того глотнул спирта, показалось — вода. Репьёв ревниво и обиженно глянул на свою обувь, но тут же и забыл о ней.

— Кто зеркало разбил? — спросил без интереса.

— Само разбилось.

— Так не бывает, зеркала сами не бьются.

— Тогда не знаю.

— Зато я знаю кто! — Жора резко сел, но озвучивать свою догадку не стал. — Да и чёрт с ним!

В это время, будто в доказательство, от фанеры отскочил кривой осколок зеркала и упал к рукам Репьёва, но эффекта не произвёл.

— Мы познакомились на выставке, — неожиданно признался он. — Ланда приехала в Адлер рисовать море. Тогда её ещё звали Алефтиной. Это я назвал её Ландой — от ландыша. Заметил, какой от неё исходит естественный запах?

— Понюхал, — выразительно произнёс Андрей.

Репей на язвительность не обратил внимания.

— Это была самая красивая женщина на всём побережье! А ещё и самая талантливая — редкое сочетание! Но, как и бывает, нищая. Кто-то ей сказал, что можно не только окупить поездку, но заработать на целый год. Торговать картинами на Арбате уже стало не модно. Вот она и устроила пляжную выставку, с распродажей... Глупая, в общем, затея. Люди приезжают отдыхать, им не до живописи. Лучше, что попроще — шашлычок под коньячок. Ходят, смотрят, но в основном на художницу. Тогда я и купил первую картину, наугад, сам не знаю зачем. И посоветовал на порядок поднять цены. Оказывается, она уже несколько дней не ела, хотя там каждый второй приглашал её в кафе... Со мной пошла. Я не говорил, кто, откуда, соврал, что из Москвы, бизнесмен. В девяностых знаешь, как к воякам относились...

На следующий день она продала сразу три картины! Все по новым ценам! И сама пригласила меня в кафе отпраздновать событие. Там уже ждали покупатели. Пришлось отмахиваться от троих. Милиция, комендатура... Но всё обошлось.

На следующий день раскупили почти все полотна! Она поверила, что за мной ходит удача. Я приношу ей счастье! Ну, не совсем так, однако она в один день заработала на год.

Договорились встретиться в другом ресторане. Когда пришёл, она уже была там с какими-то армянами. Как выяснилось, «оптовые покупатели». Рукой мне махнула, а они и встали, как по команде. Короче, весь кабак разнёс, уложил пятерых. Но прибежал шестой и засадил мне из «тэтэшника»...

Жора вдруг замолчал, достал из угла свои ботинки, поискал глазами место и поставил на газовую плитку. И добавил с застарелой злостью:

— В живот, паскуда... За таких женщин сражаются, Шаляпин. И я её добыл в бою.

— Да кто спорит? — пожал плечами Терехов. — Ты лучше скажи, отчего она ослепла?

Репьёв сделал стойку.

—

Ослепла? С чего ты взял?

— Сама сказала, что не видит белого света.

— И обвиняла меня?

— Она обвиняла шамана Мешкова. Будто в темноте держал.

Однокашник печально усмехнулся, заговорил, подбирая слова:

— Это легенда, понимаешь? Мешков, конечно, сука, но и он ей навредить не мог. На самом деле она всё видит. Я проверял... К специалистам возил, показывал. Придумала причину и поверила. Вернее, ей внушили.

— Она прозревает только ночью, — Терехов вспомнил картины, — как сова... А днём слепнет. И от яркого света слепнет, даже от свечи.

— Со зрением у неё всё в порядке, — встряхиваясь, убеждённо заявил Жора. — Прошла все самые современные исследования. Другое дело — убедила себя! Психосоматическое расстройство. Пока эту шаманку не откопали, всё здесь вообще было спокойно! После госпиталя мы полгода прожили счастливо! Стрелять научил, ездить верхом... Она горы рисовала, всяких животных. Никто с ума не сходил. А весной засобиралась на море, как перелётная птица. Разве можно одну отпустить, если там богатые мужики, как вороны?

Я сунулся к начальству, хотел перевестись в Краснодарский край. Мне отлуп: мол, надо заслужить перевод на юг. Твоё ранение — бытовуха, так что ещё лет пять тебе лудиться на северных рубежах... Но я всё равно участок на побережье купил. Она мечтала всю жизнь рисовать море, горы ей быстро наскучили...

И тут — сам виноват, думал любыми путями оставить её на Алтае. Службу бросить не могу и её не могу, хоть стреляйся. И не знал, как оставить. Не знал, что зацепит! В общем, рассказал, что на Укок археологи едут, будут продолжать раскопки курганов. Ждут какой-то мировой сенсации. От фонаря сказал! Сам ничего не знал! Зацепило! Сначала согласилась остаться до лета, посмотреть. Знать бы — на выстрел не подпустил бы к кургану! Лучше бы в Карелию увёз, мне перевод предлагали в Калевальский погранотряд, начальником заставы. Короче, свозил на раскопки, и она — как заболела: «Хочу жить здесь, писать горы и работать с учёными». У неё так всегда и было — всё вдруг, настроение меняется быстро. Я тогда обрадовался, конечно, приказал кунг поставить, чтоб могла жить в человеческих условиях. Даже мольберт притащил! И сам ездил сюда каждую ночь...

Он замолчал, вспомнив что-то очень важное, осенившее его именно в эту минуту. Раньше Репей хорошо владел собой и умел скрывать чувства, однако сейчас был открыт, как простодушный ребёнок. Потом опомнился, засуетился, натянул берцы, взял сапожную щётку, но мысль пересилила — сел и замер.

— Вот что подумал... — как-то отстранённо произнёс он: — Ведь она предсказала, что в кургане лежит эта самая шаманка. Точно! Там же сначала мужика выкопали, с подростком — одни кости. Да ещё могила пограблена... А Ланда сказала: «В кургане лежит женщина»! Ночью проснулась, разбудила и говорит: «Видела восставшую из земли всадницу»! Я к её чудачествам относился уже с пониманием. Ночью часто вскакивала, хватала бумагу, что-то рисовала и бормотала при этом...

Утром и учёным сказала про всадницу! Те внимания не обратили, она же работала волонтёром на раскопках. Им запрещалось вмешиваться, давать советы учёным. Но к Ланде относились, как к моей жене. То есть уважительно, с погранцами старались дружить. Привезли какой-то прибор, прозвонили, обнаружили под ногами пустоту и стали копать глубже. Учёные ошалели, когда сруб нашли, а в нём колоду со льдом. Все тогда ходили ошалевшие и слегка напуганные. А Ланда рассказала, как они оттаивали лёд в гробу. Поливали кипятком из чайников и воду тряпками собирали...