Черное солнце
Шрифт:
Может быть, было бы интересно узнать, от чего именно Геринг, чрезвычайно обаятельный любимец берлинской публики, – даже в те годы, когда Германия уже вела явную и агрессивную войну против нескольких стран, – страдал больше: от физической боли, которую, спустя даже долгое время, доставляло ему ранение в паху, или от стыда? Как бы то ни было, к морфию он пристрастился после войны. Тогда еще наркотик помогал унять его физические страдания, но превышение всех возможных доз очень быстро сделало из легендарного летчика обыкновенного наркомана, побывавшего, к тому же, в сумасшедшем доме.
Впрочем, это никого
А ведь это было только начало, – и всего масштаба пролитой на землю крови, тогда, пожалуй, не знал никто, даже сам усатый гипнотизёр. Разница между ним, его рейхом и людьми, которые погибнут за все время его безумного наркотического правления, была лишь в том, что истинно человеческое ему было чуждо. Он был мелким и злопамятным, не чувствуя личной неприязни к полякам, землю которых захватил одной из первых, он просто расчищал пространство. Не для немецкого народа, который нужен был ему только во время словесных выступлений, а единственно для себя. Впрочем, это не мешало ему пламенно любить овчарку Блонди, которую он целовал в тёплый нос, в те минуты, когда что-то сродни человеческому поднималось из его бесконечной тьмы на поверхность.
Герингу требовалось что-то новое, другое…По его подбородку текла теплая густая слюна, идиотская гримаса исказила лицо, но во взгляде успел показаться след мысли.
Он все решил. Он знал, кто ему нужен, – этот тощий высокий Кёльнер, чья фамилия нелепо перекликалась с названием служек в трактирах и кафе.
Геринг видел его досье, и даже если не запомнил всего, – к этому он мог вернуться в любой момент, – то главное прочно засело в его памяти: Кёльнер был не кем-нибудь, а директором берлинского филиала «Байер», той самой фирмы, которая еще в 1898 году стала выпускать героин.
Рейхсмаршал улыбнулся как мог: решение было найдено, чету Кёльнер снова стоило пригласить в дом Геббельсов, где приближенные вождя собирались теперь все чаще и чаще. И вообще, – держать их как можно ближе, на поводке. К тому же, маленькая Агна Кёльнер, это прелестная девочка, весьма нравилась ему. Но – тут от беззвучного смеха тело Геринга заколыхалось, – малышу Йозефу, этому воробью с хромой лапкой, она полюбилась куда больше. В этом Геринг не сомневался, – он видел, каким вожделением горели глаза Геббельса в вечер первой встречи с фрау Кёльнер.
Видел он и то, как Геббельс, думая, что в толпе Груневальда на него никто не смотрит, не мог отвести свой черный взгляд от Агны. Словно не просто желал ее тело, но хотел большего – завладеть душой, высосать, смакуя, по капле из драгоценного сосуда, более всего в котором его, Геринга, пленяли чудесные глаза. Яркие и блестящие, они были преисполнены того огня, которого жаждет
Свет в кухне зажегся и Эл порезалась. Вскрикнув, она поднесла палец к губам.
– О…черт, Агна, прости! – брови Милна сложились домиком и Элисон звонко рассмеялась.
– Все в порядке, всего лишь небольшой порез, – все еще посмеиваясь, она взглянула на Эдварда с гримасой боли и смеха, – я разбудила тебя?
Милн обвел взглядом кухню и улыбнулся в ответ.
– Тем, что резала в темноте яблоко? Да, определенно, стук ножа разбудил меня, – голубые глаза, невероятно яркие в электрическом свете, горели весельем и теплом, – все в порядке?
– Харри Кёльнер, довольно уже спрашивать меня об одном и том же, – Эл вернулась к столу.
Проходя мимо, она едва коснулся руки Эда, и он ощутил легкий аромат ее духов.
– Тогда поговори со мной, – Милн остановился слева от Элисон, наблюдая за тем, как она криво режет остатки яблока.
– О чем?
Нож стукнул о разделочную доску, и Эл, выбрав самый косой яблочный кусочек, начала медленно его грызть.
– Например, о твоем обмороке.
– Здесь все просто: мне стало плохо, только и всего. Я не люблю находиться в толпе.
– Эл? – понизив голос, Эдвард выразительно взглянул на девушку.
– Хорошо, что ты хочешь знать? – Эшби прямо посмотрела на Эдварда, наблюдая за его лицом.
– Что стало со Стивом и твоими родителями?
Элис покачала головой и отошла от Эдварда, остановившись напротив него.
– У Агны Кёльнер нет никакого Стива.
– Брось, Эл! Сейчас ночь, мы здесь одни.
Нолан и Эрин Эшби умерли от испанки в 1920 году, когда Стиву было четырнадцать лет, а Элисон – пять. Они жили в поселке Килтама ирландского графства Мейо, – там же, где и родилась Лиса (так Стив называл Элисон). Дом, в котором жили Кэтлин Финн, сестра Эрин, и семейство Эшби, стоял на берегу озера Лох-Конн. Он был просторным и уютным, а еще из его окон были видны самые высокие клифы во всей Ирландии. Маленькая Элли могла день и ночь рассматривать их, а каждого, кто пытался отвлечь ее от этого занятия, уверяла, что в этих обрывах, разрушенных прибоем, живут древние эльфы и феи. По ночам они поют чудесные изумрудные песни, волшебный свет которых окутывает собой всю Ирландию, именно поэтому ее называют Изумрудным островом. И потому, что песни эти волшебные, услышать их может только тот, кто чист сердцем.
Так это было или нет, нельзя сказать наверняка.
В конце 1919 года, понимая, что оставаться в Ирландии, где тогда бушевала война, дольше нельзя, Нолан и Эрин уехали в Великобританию, откуда глава семейства руководил новой железнодорожной компанией, дававшей баснословную прибыль. Стива и Элли временно оставили на попечение Кэтлин, но уже в январе 1920 года, после трагической смерти Нолана и Эрин от свирепой испанки, она стала их единственным опекуном, и, рискуя, все же отправилась в Ливерпуль, туда, где их должны были ждать Эшби.