Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]

Любич-Кошуров Иосаф Арианович

Тут он на минуту умолк, а затем, бросив на Кочергу быстрый взгляд, спросил совершенно неожиданно:

— Кочерга, ты не боишься ведьм?

— Насчет ведьм, это, видите, — сказал Кочерга, сделав шаг вперёд и погладив давно небритый покрытый седыми колючками подбородок, а потом так и оставив руку на подбородке. Его маленькие серые глазки прищурились, и на лице появилось такое выражение, как будто он собирался объяснить пану что-то такое, в чем пан ничего не смыслил (хоть он и пан), а он, Кочерга, все очень хорошо

понимал, хоть и простой казак.

Казалось даже, что на этот раз Кочерга очень доволен, что он казак, а не пан, и пан не понимает, а он понимает, и рад, что ему представился случай выказать перед паном свои познания.

Про обычную почтительность при разговоре с паном он, кажется, даже позабыл в эту минуту, и, продолжая поглаживать свой подбородок большим и указательным пальцами, заговорил, чуть-чуть краснея и заикаясь:

— Это, видите… О, это такая штука!.. Есть ведьмы разные: есть черные, и не потому они чёрные, чтобы были черными, а так называются. Скажем, например, магия: черная и белая… Понимаете?..

При этом он вздернул брови, при чем кожа на лбу у него собралась в длинные морщины, от одного виска до другого. Он умолк и секунду смотрел на пана вопросительно, плотно сжав тонкие бесцветные губы.

— Потом, — продолжал он, и сейчас же морщины на лбу у него разгладились, и седые брови, мигнув, опять нависли над глазами, — потом, например, скажем так… Брови Кочерги еще больше надвинулись над глазами, над переносицей резко обозначились треугольником две короткие морщинки, лицо сразу стало мрачно, и даже самый голос изменился. — Есть самые ужасные ведьмы, — произнес он глухо, — у которых на спине — черный ремень.

Он минуту помолчал, опять уставившись пану прямо в глаза, и потом добавил все так же мрачно:

— Во всю спину…

Согнувшись чуть-чуть на бок, он занес руку назад и коротким движением провел у себя оттопыренным большим пальцем вдоль спины.

— Во всю спину, — повторил он, снова взглянув на пана.

Он пристально глядел на пана. Он искал в его лице хоть тень недоверия или изумления, хоть что-нибудь.

Ни лицо у пана было точно деревянное; как всегда, бледное, немного с желтизной, с большим гладким лбом, с мутными глазами, полуприкрытыми немного припухшими веками без ресниц, и с бледными губами.

Он даже не глядел на Кочергу.

Кочерга отошел к притолоке и, прислонившись к ней, сказал, сдвинув брови, отвернув лицо в сторону и глядя вниз:

— Конечно, есть, которые и не верят…

И он усмехнулся немного презрительно, все так же в сторону и все так же смотря вниз.

— А ты веришь? — спросил пан.

В ответ на это Кочерга промолчал. Только лицо его стало еще мрачней — точно на него набежала туча.

Кочерга был стар и упрям, и потому, что он был стар и упрям, пан прощал ему многие вольности, какие не простил бы другим своим слугам.

Теперь

пан видел, что Кочерга обиделся на него, но не придал этому значения: Кочерга постоянно ворчал; к этому все привыкли, а пан привык раньше всех, потому что в молодости, когда пану приходилось бывать в походах, Кочерга, в качестве слуги, постоянно находился при его особе.

Он и тогда был уже не молод и такой же ворчун.

— Ну, вот что, Кочерга, — сказал пан, — мы это оставим: ведьмы да ведьмы…Я знаю, что ты ничего не боишься…

— Чего же их бояться?.. отозвался Кочерга. — Татарин, например, он может бояться, потому что он нехристь, а я, слава Тебе, Господи, знаю семь молитв…

Он сделал ударение на слове „семь", очевидно, придавая этому числу особый смысл, и значительно взглянул на пана.

Пан кивнул головой.

— Знаю, знаю, — проговорил он, — ты мне рассказывал…

— И три заклинания, — добавил Кочерга.

Пан опять кивнул головой.

Поэтому-то, — сказал он, — я и хочу послать тебя к Вильчинскому…

Кочерга выпрямил стан и, сразу придав лицу сосредоточенное выражение и сдвинув брови, сказал, кашлянув в руку, уже совсем другим тоном:

— Слушаю пана.

Видно было, что он, еще не зная, что поручить ему пан, уже решил, что пан поручит ему что-то серьёзное, что можно поручить только ему, а больше никому…

И он сейчас же подумал, что пан только прикидывается, что не верит в ведьм…

Когда он подумал об этом, у него сразу пропало минутное недоброжелательное чувство к пану — словно что-то отлегло от сердца.

И он почтительно стоял у притолоки, уже не прислоняясь к ней спиной, и внимательно глядел пану в глаза.

— У Вильчинского, — начал пан, — есть старый замок. Теперь в нем никто не живет… (При этих словах Кочерга значительно вздернул брови и поджал губы, а его маленькие глазки так и впились в папа). Замок совсем развалился, но, видишь ли, в нем сохранилась одна зала с колоннами и статуями… Вильчинский хотел было перевезти статуи к себе, да это очень трудно; так ему нужно сторожа в замок, а в сторожа никто не идет…

— Понимаю, понимаю, — скороговоркой произнес Кочерга. Собственно, это было не совсем почтительно, — перебивать пана, но эти слова вырвались у Кочерги точно сами собой, точно помимо его воли.

Впрочем, он сейчас же крякнул и умолк.

— Люди говорят, — продолжал пан, — что в замке есть привидения, что эти статуи оживают и ходят, и поэтому никто не хочет идти в сторожа…

— Так я и думал, — опять, точно невольно, вырвалось у Кочерги, и он опять крякнул, как будто этим кряканьем раскаивался, что перебил пана, или произносил осуждение своей поспешности.

— Но, конечно, — сказал пан, — по всему вероятию, это враки, а если в замке что-нибудь и не так, так это там, может быть, прячутся воры…