Чернокнижники
Шрифт:
– Еще чего! – недовольно взвизгнула та, – будешь своими корявыми пальцами до меня дотрагиваться! Фу!
– Вылитая мать. Та тоже строптива была не в меру.
Уродушка про свою мать слышать ничего не желала, ей хотелось поговорить про Худобу, но старуха отмахнулась.
–Не умеет он своей силой пользоваться, простоват, навсегда таким останется, не заглядывайся на него, милая, я тебе другого женишка подыщу.
– Хочу, чтоб Худоба Звеньке не достался, а то все ей, конопатой да белобрысой.
– Эта девка рабыней тебе служить должна, ножки мыть и эту водицу пить. Кто она и кто ты. Ее удел – в поле спину гнуть, пот со лба утирать, а тебе – в княжеском тереме сидеть, да служанками помыкать.Ты посмотри, что Кривда на дне укладки прячет, под полотном, платьем праздничным. Обманули тебя, а ты, сердечко кристальное, поверила дурным людям, родителями их называла, великую честь оказывала. О, – старуха прислушалась, – уходят. Я этому старику давно бы глаза выклевала, да крест, что у него на груди, подойти мешает. Ничего, есть в деревне нужный человек, он верную службу и сослужит. А ты мне поверь, детонька, я твою судьбу счастливо устрою.
Старуха завертелась на одном месте, укрывшись с головой шалью, оборотилась вороном с одним крылом, и заваливаясь на бок, улетела.
Сладко пахло разогретыми солнцем высокими травами, ожидавшими косцов, спела земляника, ветер качал ромашки на лугу. Безмятежен и ласков был начинающийся летний день. Речка Еловая замерла от жары. Только оводы не спали, облепили обнаженные по локоть руки девушки.
– Проклятущие, – заругалась она, вскочила и затрусила к родительскому дому.
В избе было пусто, Звенислава с матерью ушли полоть просо, Петель похрапывал на печи. Уродушка зло глянула на отца, взяла ведро с водой и поставила под лежанку, а сама подскочила к укладке – большому деревянному ящику, стоявшему у стены. Она выкинула на пол расшитое тесьмой и бусами платье, которое Кривда надевала лишь по большим праздникам, височные кольца, завернутые в тряпицу, и на дне увидела узелок из неотбеленного полотна. Уродушка развязала узелок и ахнула в восхищении – в ее руках был гладкая, мягкая ткань с замысловатыми узорами, видно было, что привезли ее из-за далекого моря.
– Так золотые ниточки и играют, – девушка бережно откинула край красивой материи – и ей открылось целое богатство – ожерелье из самоцветных камней, перстни-жуковенья. Уродушка взяла перстенек, подошла к окошку, камень, пронизанный солнечным светлым лучом, засверкал, наполнив избу синими всполохами.
– Горим! – завопил спросонья Петель, кувыркнулся с лежанки и опрокинул ведро.
– Вот ведь косорукая воду подставила, – заругался дядька, – грязищи теперь будет пока просохнет. Все пакостишь,Урода,.
Уродушка даже не повернула головы, любуясь перстнем.
– Отыскала, – крякнул Петель, – оно, может, и к лучшему.
– А вы с Кривдой скрыть от меня мое же богатство и хотели, – надменно сказала Уродушка, не удостаивая отца взглядом.
– С Кривдой, стало быть, быстро ты ее матерью звать перестала.
– У меня другая мать, не чета вашему роду-племени.
– А что ж она тебя не поила, не кормила, ночи над тобой не досыпала? Петель плюнул с досады и пошел во двор.
Звенислава с матерью вернулись под вечер. У Уродушки живот подвело с голоду.
– Ох, – Кривда отерла пот со лба, – все поле пропололи, думали там и помрем. А ты, доченька, и поесть не приготовила, дай хоть воды попью.
Кривда подошла к пустому ведру,
– И воды нет, я ж утром сама к колодцу ходила. Ах, растяпа, воду опрокинула, что ж ты, Уродушка, такая ленивая, мы бьемся, бьемся, а ты будто назло делаешь.
Уродушка даже не ответила. Она сидела в своем уголке и что-то перебирала.
– Кривда, – Петель вошел в избу, – нашла она узелок.
– Нашла так нашла, – Кривда села на лавку, вытянула уставшие ноги.
Звенислава молча взяла ведро и отправилась к колодцу.
– Пускай Урода криворукая идет, – крикнул ей вдогонку Петель.
– Я? – свысока произнесла Уродушка, – ты, дед, себя что ль не помнишь, кого работать заставить хочешь?
– Уморились, сил нет, – прошептала Кривда, – думала, полудница ударит, но в самую жару под кустиком пересидели, ягодок покушали.
– А мне почему не принесли? – спросила Уродушка.
– Много ягод на лугу, иди да ешь, боярыня, – огрызнулась Кривда, —Расскажу, как мы тебя нашли, мне скрывать нечего. Только водички хлебну, в горле пересохло.
Уродушка едва могла дождаться, пока Звенислава принесет воды, Кривда зачерпнула ковшиком, жадно выпила, вытерла рот.
– Сколько раз я себя корила: зачем мы в тот день с Петелем решили пойти длинной дорогой через лес. Но правда и то, что стоял чудесный осенний денек. Лес светился, пронизанный солнцем, листья тихо сыпались с деревьев, легкая паутина падала на лицо. Изба у нас была тесная и темная, кроме нас в ней жили еще и Петелевы родители. Некогда нам было переговорить друг с другом, побыть рядышком. Мы шли по тропинке и радовались осенней тишине.
– Вот тогда ты и сказала, – напомнил Петель.
– Что я сказала?
– Чует мое сердце, что если мы пойдем по этой тропинке, то найдем то, что изменит нашу жизнь.
– Нашли? – жадно вытянула шею Уродушка.
– А то как же! – воскликнул Петель и хлопнул руками себя по бокам. – Лежал на краю тропинки на увядшей траве сверток. И сразу бы мне подумать, почему трава поникла, да пройти мимо. А я как увидел дорогую ткань, сразу ухватил сверток, а из него раздался плач младенца. Ты, Урода, там была.
– Откинули мы край ткани, – продолжала Кривда, – и ахнули, – до того младенец был гадок и уродлив, что захотелось отбросить сверток в ближайшие кусты и никогда больше не вспоминать о находке. Но тут ребенок раскрыл огромную и жадную пасть и завыл. – Так завыл, что мое сердце материнское не выдержало. Ведь меня саму ждала дома крохотная дочка. И я подумала, ведь этот уродец тоже чей-то ребенок, – мать позаботилась, завернула его в пеленки и красивую ткань, положила у тропинки, чтобы прохожие нашли его и подобрали. И так мне жалко стало брошенное дитя, что я подумала, подберу Уродушку да буду растить ее вместе с родной доченькой. Ни одного перстенька, даже в голодный год не продали, сберегли. Но почему-то получилось, что сиротка брошенная села нам с отцом на шею, да еще нас и погоняла. Не работала, по дому не помогала, только лучшие куски за столом себе требовала.