Чернокнижники
Шрифт:
Нежлан с нетерпением ждал жену. Горела свеча, неслыханная трата для нищих, на столе был расстелен золотоузорчатый платок Мороки.
– Долго ходила, да всех перебудила, переполошила. Но мне лишь бы успеть, а там никто не будет страшен.
Нежлан грубо и резко выхватил младенца из рук жены, развернул пленки, малыш не заплакал – крепко спал.
Нежлан поводил ножом около розовых щечек младенца. Огонек свечи плясал, дикие тени прыгали по стенам, искажали и без того неприятное лицо Нежлана. Волосы зашевелились на голове Мороки. Она заметила, что страницы гадючьей книги сами собой переворачиваются, и на них огнями вспыхивают какие-то знаки и буквы.
Нежлан трижды поднял нож, выкрикивая страшные непонятные слова, помертвевшая Морока в ужасе зажмурилась и мычала, мотая головой, горячий пот тек по ее лицу. И в тот миг, когда Нежлан был готов опустить нож, дверь дрогнула под мощным ударом, распахнулась, князь со слугами вбежали в крохотную избенку, схватили Нежлана, вывернув ему руки, отчего тот заскулил и заплакал. Он плюнул в лицо младенца и сказал непонятное. Князь швырнул колдуна слугам.
– Сынок, – он бережно поднял ребенка, и тот заплакал. От слюны кожа на лице малыша покрылась красными пятнами и пошла пузырями, как от ожога. Князь прижал сына к груди, закрыл своей одеждой.
– Вяжите колдуна, Могута, Дубыня, Усыня, и жену его тоже хватайте.
– Меня-то, меня за что? – всполошилась Морока.
– Заодно она с ним, вместе противную думу обдумывали.
– Дудка, дудка, – закричал Нежлан, выпучивая глаза.
Морока резво выхватила ее из кармана, поднесла к губам, но вырвался только шипение.
– Испортила! Меня погубила!
– Ты на дуде играть вздумала, может, еще в пляс пустишься? – Дубыня отнял дудочку, бросил на пол и раздавил сапогом.
Морока заметила, что гадючья книга, вдруг погасла, скукожилась, стала похожа на лоскут старой потертой кожи, соскользнула со стола на истоптанный пол и слилась с ним цветом. Когда Нежлана выводили из избушки, он наступил на лоскут, и тот словно прилип к подошве. Морока хотела было подивиться, но ее схватили, потащили из избенки, и женщине недосуг было размышлять о книжке, впору беспокоиться о себе.
С казнью не медлили. Возмущение жителей было так велико, что они просили князя отдать злобных колдунов им на растерзание. Нежлана решено было сжечь. Князь велел привести Мороку в свои покои и объявил ей великую милость: изгнать ее из города. Морока не оценила доброту князя, упала перед ним на колени.
– Прости меня, князь! У меня дитя будет. Где я голову преклоню, куда ребенка положу? Разреши остаться в избушке. Меня не жалей, ребенка моего помилуй. Как пес верный у дверей сяду, как кошка ластиться буду, все для тебя, князь, и для сына твоего сделаю, не гони меня. Добрые люди в Дивнограде хлебушка кусочек дадут, а большего Мороке несчастной и не надобно. Доброта сильней мести. Ведь и ты сам по сыночку своему плакал. И мне хочется, чтоб мой ребенок не под кустом на белый свет появился, а в доме своем, не по углам с нищей матерью мыкался, а пусть в бедности, но в своей избенке жил. Прояви милосердие, князь.
Мелкие блеклые глазки молили о пощаде, слезы текли по конопатым щекам, но князь был непреклонен.
– Нет тебе прощения, поди вон.
Двое дюжих дружинников подхватили Мороку под руки и потащили к городской стене, ворота открыли, Мороку вышвырнули. Женщина упала в остатки серого снега. Она кричала, била руками по земле, и каталась по грязи.
– Ой, ой, что мне делать, ой, куда же мне идти. Родители далеко, я их не отыщу. Впереди лес, там звери злые, позади город, там люди жестокие, нигде пристанища нету. А ты, князь, – Морока повернула опухшее от слез лицо к городу, – думаешь, Мороку выгнал – добро поступил, жестокий ты. Ведь я исправиться хотела, по-новому жизнь начать. Но помни, немилосердный, не будет тебе жизни, а жена твоя, красавица княгиня чернобровая, без крова останется, дом ее – в лесу с дикими зверями. Ведь Нежлан сам по себе никто. Книга гадючья – вот что силу имеет. Оставили бы меня в городе, я бы рассказала о ней, а теперь помолчу. Вы от этой книги горя вволю нахлебаетесь. Еще посмотрим, кто кого наказал.
Долго плакала Морока, наконец, с трудом поднялась и побрела по дороге.
Кобыляевка
– Вот круговерть, света белого не видно, снег лицо исколол, а мороз так за нос хватал, так хватал, думал – откусит. Глянь, Худоба, цел нос–то, я его и не чую.
– На месте, отец, только цветистый, маком полыхает.
– Эх, – дед Докука скинул зипун, – и понесло меня в такую невзгоду по гостям шататься.
– К кому ходил, отец?
– Знамо к кому, к Кривде.
Худоба при этих словах опустил глаза, на щеках выступил румянец.
– Чего, говорит, Докука, гостя дорогого ждешь? А сама глазом так и посверкивает. Я ей отвечаю, кому гость, а кому в горле кость, тебе, милая, от моего да в пятеро. Нам самим есть нечего, куда гостей-то. Звенислава смехом заливается, а Уродушка согнулась коромыслом, исподлобья смотрит, пальцами паучьими шевелит.
– А дядька Петель что?
– У него одна забота: с печки на лавку, с лавки на печку.
Худоба сел за стол, взял острый нож, деревянную заготовку и принялся стругать.
Опять послышался вой ветра.
– Ткут две работницы Метель да Вьюга белоснежные ковры, чтобы землю-матушку потеплее укрыть, деревья в новые одежды нарядить. Как улягутся спать под еловый пень, пойдем лес рубить, надо поле готовить, со старого едва-едва зерна собрали. Не хватит зернышка до следующего урожая, придется на поклон к Хвату идти, мы его позапрошлый год куда как хорошо выручили, небось, добро не забыл, не откажет,– сказал старый отец.
– Не откажет – на шее веревку завяжет. Может, еще кого попросим, а то ты Хвата не знаешь, да жену его, Сороку. Она хлеб печеный в укладку прячет и по кусочку домочадцам выдает.
– А чего лишний-то лопать? – Бороденка Докуки задорно топорщилась. – Беречь надо хлебушек, каждое зернышко считать. – Докука зевнул, крякнул, глаза его осоловели.
– А давай, Худоба, баиньки уляжемся.
– Не, ковшик начал, чуток поработаю, ручку резную сделаю, по краешку узор пущу.
– Для Звениславы стараешься?
Худоба промолчал.
– Для нее, – кивнул Докука, вытягиваясь на лавке.
– Слышь, отец, объясни мне, непонятливому, отчего на дядьку Петеля и тетку Кривду лишний раз взглянуть неохота, а от Звениславы глаз не отведешь.
– Так и Кривда в свое время хороша была, хоть и одноглазая, тело у нее было литое, лицо белое. Это сейчас зубы через один – об Петеля обломала, когда его грызла, сама черная, от работы высохшая. А хохотала как. На одном конце деревни смехом зальется, на другом слышно. Жизнь наша в нужде и лишениях, с такого житья-бытья не раздобреешь. Да и Петель на одно мастак – на печи лежать, еще Уродушку себе на спину посадили, а она ножки вытянула, прихохатывает. Ты как хочешь, сынок, а я спать буду. Ветер вроде утих, поутру работать отправимся.