Чернокнижники
Шрифт:
– Худоба твой, хоть с виду квелый, а дух в нем богатырский чуется, смотри, за жизнь как своими лягушачьими лапками цепляется. Будет он сильный и крепкий. Долгие года твоему Худобе предназначены. Вот так сынок. Ты глянь в окошко, торопится твоя красавица.
По тропке с кувшином в руках бежала тоненькая девушка. Она вошла в избушку, зеленоватые глаза радостно сияли, щеки пылали.
–Вот молочка парного вам принесла.
Девушка поставила кувшин на стол, села на лавку рядом с Худобой.
– Что Кривда-Правда поделывает? – спросил Докука.
– Позевывает, да с тятей поругивается. Дядя Докука, а ты знаешь, почему мамку Кривдой-Правдой зовут.
– Бабку твою, Звенислава, звали Правдой. Что она скажет, то и будет. Бывало, соберусь в лес за грибами, возьму большую корзину. Встретиться она мне, ужака, на пути.
– Куда навострился? – запоет ласково, а у самой глаза прямо зеленым огнем полыхают. – Зачем тебе большая корзина, взял бы лучше маленькое лукошко.
И верно, только на лукошко и соберу грибов. Жене моей Красаве, когда та по умершим детям плакала, говорила:
– Седьмой у тебя куда как хорош будет. Так и исполнилось.
Рассказывала бабка, что дар ей достался от вещей птицы.
– Знаю я поляну в лесу, куда прилетает вещая птица, где гнездо вьет. Родится у меня дочка, отнесу ее на полянку, будет она всем будущее предсказывать, к ней народ со всех городов и весей потянется. Но вышло по-другому. Не угадала Правда своей судьбы. Было у нее трое сыновей, но им передать свой дар она не могла. Наконец, родилась дочка, а Правдушка померла при родах. Но мужу успела шепнуть, куда дитя надобно отнести. Если дед твой покойный врал, то и я, Звенислава, обманываю. Помню было у него зелено вино, крепкое, слезу вышибало, пока мы его допили, дед твой все тайны поведал. Сравнялся твоей матери годик, завернул ее отец в пеленки, положил в корзину и пошел через болото в самую глухую чащу. Страху натерпелся, пока с кочки на кочку перепрыгивал, думал, сгинет с дитем в черной воде. Но переправился благополучно, нашел кривую сосну, о которой Правда ему говорила, положил дочку под нее, рядом рассыпал хлебные крошки, что брал с собой и стал ждать. Наступили сумерки, вдруг на землю опустилась птица.От нее разливалось зарево как от пожара, казалось, деревья вокруг загорятся. Птица увидала хлебные крошки и начала жадно клевать. Насытившись, она довольно, словно горлица заворковала и, подойдя к ребенку, принялась нежно клювиком трогать носик, щечки. Эх, быть бы твоей матери, Звенислава, вещуньей, но и во младенческую пору характер у нее был скверным. Выпростала ручонку из пеленок да как ухватит птицу за перышки на груди. Птица всполошилась, закричала, хотела было вырваться, но куда там, мать не смотри, что маленькая, вцепилась крепко, птица и клюнула ее прямо в глазик. Как поднялся крик на весь лес! Дед подхватил ребенка, бросил в корзинку, по болоту шлеп, шлеп, да домой. Так и осталась твоя мать на один глаз кривой. Вот и зовут ее с тех пор Кривда – Правда. И когда она кривду, а когда правду говорит, сроду не разберешь.
– Враки это, – сказал Худоба.
– Может и враки, – согласился дед Докука, – петух у них был задиристый, на всех кидался, он Кривде глаз и выклевал.
– Ой, закончился дождик, – крикнула Звенислава, – радуга-дуга над речкой изогнулась. Водицу пьет, значит, будут еще дожди.
– Как распогодится, будем косить около леса. Трава хорошая, густая, – сказал Худоба.
Звенислава попрощалась с дедом Докукой и резво побежала по тропинке, за ней торопился Худоба. Девушка обернулась, расхохоталась и припустила вниз по склону.
– Звенислава-а-а! – кричал Худоба ей вслед.
– Худоба-а-а! – вторила ему девушка.
Молодые люди остановились и разгоряченные, краснощекие смотрели друг на друга.
Худоба протянул руку и погладил Звениславу по щеке, заправил выбившуюся прядь волос под платок.
– Уродушка идет, – вздрогнула Звенислава и отошла от парня, – видать по мне соскучилась.
– И мгновеньица побыть вдвоем не даст, – нахмурился Худоба, резко повернулся и зашагал к дому.
Звенислава подбежала к сестре.
– Пойдем домой, Уродушка.
Худоба со стариком Данилой пришли на берег речки Еловой. Утренний туман поднимался над медленной водой.
– Готов ли ты, парень? – спросил старик
– Не знаю, боязно мне в твою веру переходить, я ж тогда один против всей деревни окажусь.
– Один? Да за тобой целое войско встанет, никакой неприятель не страшен.
Худоба поднялся.
– Вон лес темнеет дремучий, живут в нем дикие звери, птицы всякие, но их не надо бояться, а страшно повстречаться с лешим, он напугает до беспамятства и заведет в глухую чащу. Речка Еловая тоже с тайнами. В лунный вечер к ней и не приходи – русалки защекочут, они знамо при луне на камнях сидят, греются, волосы у них длинные, шелковистые с водой сливаются. А то водяной ухватит, на дно затянет. В поле пойдешь – полудницы бойся, в полдень, когда солнце над головой работать нельзя, рассердится она и накажет. Куда ни кинь взор – везде духи живут, каждому по-своему надо кланяться, а не угодишь – со свету сживут, иль напугают до полусмерти, иль в убыток введут.
Старик мудро усмехнулся.
– Еще раз спрашиваю – готов ли ты, Худоба?
– Готов, дедушка, готов, желаю быть в православной вере.
Старик завел парня в реку, обрызгал водой, произнес нужные слова и перекрестил своим нательным крестом.
– Имя тебе будет Иван, что значит «помилованный Богом».
– Что ж я теперь Худобой не буду?
– Будешь ты Иван Худоба. Вот тебе крестик на шею, никогда его не снимай. А теперь посмотри по сторонам, что видишь Иван Худоба?
С удивлением Худоба обвел взглядом окрестности.
– Божий мир вижу, радость в нем разливается, вот речка блестит, лес, утренним солнцем озаренный, все сверкает и новому дню радуется. И духи мне больше не страшны. Чего же бояться, дед Данила?
– Бога бойся и своих грехов.
– Грехов бойся, – передразнила Уродушка, наблюдавшая за стариком и парнем из-за кустов. Ее сердце давно тосковало по Худобе. Она вздрагивала каждый раз, когда он входил в их избу, не могла оторвать от него взгляда. Худоба был солнцем, а она головкой подсолнечника. Уродушка видела, что Худоба любуется Звениславой и от безответной любви исходила злобой и ненавистью. Ей хотелось погубить сестрицу, заманить к старому болоту и толкнуть в тухлую стоячую воду, завести в чащу леса и бросить. Каких только казней не выдумывала Уродушка. И вместе с тем боялась что-то совершить. Не будет Звениславы, кто станет кормить ее, горемычную?
Ворон, сидевший на ветке, слетел вниз, опустился рядом с Уродушкой.
– Кыш, кыш, – замахала та руками.
– Тише, дитятко родимое, – человеческим голосом вдруг проговорил ворон.
Уродушка икнула, закатила глаза и начала заваливаться на бок.
– Успокойся, Ночь Глухая, напугала я тебя, сердечную, – каркала птица.
Уродушка хотела бежать, но ноги словно отсохли. Девушка приоткрыла левый глаз, увидела сморщенную и сгорбленную старушку в черном платке.
– Откуда ты взялась, старая, я и вправду думала, что ворон заговорил.
– Внученька, – темная рука опустилась на спутанные волосы, – ишь, как подлый богатырь детоньку мою ненаглядную изуродовал. Подними личико. Я же нянюшка твоя верная, Немочь Черная. Сначала матушку твою пестовала, а после ее смерти хотела тебя под крылышко взять, да злые люди тебя украли, обманом унесли, в свою избу прокопченную, темную да низкую поселили. Иди ко мне, положи голову на мои колени, чтоб я косы твои причесала, а то некому за тобой поухаживать, – сказала старуха и протянула сморщенные руки к девушке.